ОБЯЗАННОСТЬ СТИХА БЫТЬ ОРГАНОМ СТЫДА
Великому русскому поэту Андрею Вознесенскому исполнилось бы 85 лет
Андрею Вознесенскому — 85. Боже мой, кажется, еще вчера он приходил в редакцию, приносил свежие, только что рожденные стихи. Его не останавливала тяжелая болезнь, лишившая голоса и сил. Приходил, вычитывал, проверял до запятой. А потом его не стало, но осталась память, которую храним все мы, страна и Зоя Богуславская. 46 лет они были вместе. Андрей и Зоя. Зоя и Андрей. Чтобы Андрей продолжался, устремляясь в космос, Зоя учредила фонд его имени, премию «Парабола», теперь наконец вместе с сыном Леонидом Богуславским (председателем попечительского совета) открывает Культурный центр Андрея Вознесенского. Мы побеседовали с Зоей Борисовной, которая является давним другом нашей газеты.
— Зоя Борисовна, все-таки это поразительная цифра — 46. Два творческих человека, две разные индивидуальности. Такого не бывает. Поэт и его муза…
— Оберегая личную жизнь, мы никогда не выносили ее на публику. Не давали интервью друг о друге. Первое объяснение этому — я никогда не ставила себя рядом с ним, всегда избегала сравнивать его творчество с моим. Знала всегда: мой «ручеек» камерный, у меня свой круг читателей, и я защищала свое камерное пространство. Андрей же для меня всегда был на первом месте. Потому что кроме любви, секса и всех этих штучек было абсолютное доверие друг к другу. Он знал, что ни под какими пытками, ни при каких обстоятельствах я не предам его.
Он состоял как бы из двух половинок: одна принадлежала поэзии. И ради того, чтобы быть поэтом, самовыражаться и состояться, он мог перешагнуть через что угодно. Иногда — даже через нравственные барьеры. Было две ссоры — с Василием Катаняном и Василием Ливановым: он… как сказать… с ними не очень красиво поступил. Но все-таки я хочу сказать, что он был человеком очень озорным, а в личной жизни — очень трогательным и неприхотливым. Никогда не говорил: «Не хочу есть это, подай мне то». Дома это был ангел. Никогда не ссорилась с ним, кроме одного раза, когда я ушла, а он… Ведь после этого появились стихи и песня — ее пел Леонтьев: «Наверно, мы сошли с ума, я — твой враг, ты — мой враг». Но он становился абсолютным тигром, агрессивным, непреклонным, когда это касалось стихов.
— Сменяются поколения, жизнь изменилась до неузнаваемости. Что сегодня еще можно открыть в поэте и человеке Вознесенском?
— Знаешь, как он писал? Сам говорил: «Я пишу стихи ногами». С шести утра ходил по переделкинскому полю. А когда мы поженились и поехали с ним в Болгарию, то он каждый день с раннего утра куда-то исчезал. И не объяснял ничего. Однажды вернулся, и я сказала: «Ну как же ты можешь? Я в чужой стране, никого здесь не знаю, а ты куда-то исчезаешь». И он тогда мне сказал: «Запомни на всю оставшуюся жизнь — ты можешь меня ревновать только к стихам. Никогда я от тебя не отступлю, ни на шаг, потому что никакой другой для меня такой не существует».
Он уходил в Переделкине в шесть утра, и однажды на него напали дикие собаки — 36 укусов, мы каждый день делали ему уколы от бешенства… Но для воплощения своего предназначения для него не существовало преград. Упал в Париже и разбился, на голове кровавая повязка, а на завтра — презентация его новой книги. А он собирается. Я говорю: «С ума сошел?! Пойдешь только через мой труп». — «Значит, через твой труп». Это, конечно, фигура речи, но он не представлял, что он не сможет пойти.
— Вы не задаете себе вопрос: а что бы Андрей Андреевич сделал, окажись он в такой-то ситуации? Как отреагировал бы сегодня на те или иные события? Например, на процесс над «Седьмой студией»?
— Уверена, что он был бы за Серебренникова. Когда-то Кирилл пригласил нас с Андреем Андреевичем на фестиваль «Территория», и мы пошли посмотреть и послушать молодых поэтов в Политехнический музей. Входим в зал: темно, никто не понимает, куда нас сажать… И вдруг, в одну секунду, весь зал встает, начинает пропускать нас. Кирилл был потрясен, что 17-летняя шпана, которая пришла на молодежный фестиваль, при одном имени Вознесенского вскакивала с мест. И у меня в защиту Серебренникова есть один аргумент: если человек не положил себе деньги в карман, а истратил на искусство (правильно или неправильно) — нельзя его судить уголовным судом. И Андрей так бы считал.
— А во взаимоотношениях с властью? Держал бы дистанцию или, наоборот, стремился к ручке?..
— К ручке никогда не стремился. Вы знаете, он был все-таки достаточно аполитичным и часто говорил об этом. Но вместе с тем всегда имел свою точку зрения. То, что делается властью, например, со свободой высказывания, я уверена, абсолютно отрицалось бы Андреем Андреевичем. Он считал, что творческий человек — священное существо, что дар дается сверху, и никакая земная власть не вправе обрывать его предназначение. И для меня человек искусства тоже…
Андрей Андреевич, получив в свое время «порцию» от Хрущева, оговаривал свое неприятие власти, которая едва не уничтожила его. Если бы фразы Хрущева: «Идите работайте!» — не было, то, возможно, и его бы не было. После прилюдной порки Хрущева любая его строчка изымалась из текстов. «Идите к своим, паспорт вам выпишет Шелепин!» — кричал Хрущев, имея в виду американцев. А когда Андрея Андреевича сразу после этого спросили: «Что бы сделали, если бы вас, как Солженицына, выслали из страны?» — он не раздумывая ответил: «Я бы застрелился на границе». Он был патриот до конца — в нормальном понимании этого слова.
Между прочим, в основе крика Хрущева лежали слова Ванды Василевской. Она вместе с мужем Корнейчуком пришла к Хрущеву и сказала: «Мы у себя в Польше хотим построить социализм, но ваши молодые писатели нам в этом мешают. Вот тут были в Польше Аксенов и Вознесенский и на наш вопрос, является ли соцреализм самым единственным стилем в искусстве, они ответили, что соцреализм не один, и даже есть еще и получше». И Хрущев, накачанный Вандой, разъяренный от мысли, что Польше мешают какие-то молодые поэты, приехал в Манеж, налетел… Но путь это будет на ее совести.
Расскажу эпизод еще более интересный: когда Андрей был в Переделкине в Доме творчества, во флигеле жила писательница Галина Серебрякова, посаженная, а потом ставшая главной патриоткой. Однажды она позвала Андрюшку и стала рассказывать, как ее прессовали, сажали… В доказательство распахнула рубашку и показала исполосованную рубцами грудь. Андрюшка потом говорил, что у него обморок был от такого вида. Но каково же было его изумление, когда во время крика Хрущева Серебрякова, сидевшая на первом ряду, аплодировала Хрущеву и кричала Андрею: «Продажник, предатель!..»
— И как, скажите, можно после такого верить людям? Особенно творческим, называющим себя интеллигенцией? Двойные стандарты — норма и тогда, и, похоже, теперь.
— Да что ты! Так много людей в тяжелой ситуации неверны сами себе! Когда ты спрашиваешь (и не только ты) про 46 лет нашего брака, я отвечаю: «Ни за какие выгоды, гонорары, за выезд за границу я не могла предать его» — и Андрей это знал. А сейчас — век вы- годы: жизнь дается однажды, и прожить ее надо только с миллионом, только с хорошей работой и молодой блондинкой…
— Как Андрей Андреевич к выгоде, к деньгам относился?
— С моей точки зрения — ужасно. Он мог отдать полностью свой гонорар первому встречному. а мог потерять… Недавно я нашла такой эпизод: во Владимире работал поэт Марат Виридарский, его сослали в Сибирь, и в Москве он оказался проездом. И он понимал, что за один проезд через столицу его могут задержать. Так Андрюшка носился с ним по Москве, старался устроить его судьбу, по телефону договаривался с Новосибирском, просил помочь ему и провожал на вокзал, чтобы Марата не забрали…
— В о о б ще равнодушен был к материальному?
— Нет, но он понимал и считал деньги, которые ему полагались. Но сколько он делал даром, сколько не брал за выступления денег! И еще к вопросу о власти — он писал: «Как аппендицит, нам удалили стыд. Бесстыдство наш удел, забыли, как краснеть…» А кончаются эти стихи так: «Обязанность стиха быть органом стыда».
— Меняется мнения, вкусы и мода. Как вы считаете, интерес к Вознесенскому, его стихам изменился?
— Такой интерес к памяти его и стихам, мне кажется, мало к кому из поэтов его поколения сохранился: огромное количество переизданий, цитирования… Сейчас, к 85летию, вышло последнее собрание сочинений в издательстве «Слово». Тираж печатали в Италии, там фотографии — произведения искусства (фотоматериалы, все его «видеомы»). Этот пятитомник мы презентуем 12 мая. Вознесенский по-прежнему актуален. Вот, например, такое:
Почему два великих поэта, проповедника вечной любви, не мигают как две пистолета? Рифмы дружат, а люди — увы… Почему два великих народа холодеют на грани войны, под непрочным шатром
кислорода? Люди дружат, а страны — увы… Две страны, две ладони тяжелые, предназначенные любви, охватившие в ужасе голову черт-те что натворившей Земли!
А это было в 77-м написано! Или колоссальная его метафора, когда он уже умирал у меня на руках, в последние секунды своей жизни прошептал: «Мы оба падаем, обняв мой крест». Понимаешь? И я с ним падаю, обнимая его за грешный крест, что несу. Это мой позитив и мое умение никогда не приходить в отчаяние. Он так меня воспринимал. Спасибо, что свечу поставила В католикосовском лесу, что не погасла свечка талая за грешный крест, что я ношу.
…Меж ежедневных Черных речек я светлую благодарю, меж тыщи похоронных свечек — свечу заздравную твою.
Между прочим, замечу, что Андрей Андреевич принадлежит не мне как поэт. Мне он принадлежал, когда нужна была чистая рубашка или тишина, когда он работал. Но я никогда не руководила его поведением или образом жизни. Никогда его не пиарила, никого не обзванивала и не просила откликнуться на выход новой книги. Я полагала, что он заслужил внимание и любовь людей.
Вот и сейчас мне звонят, и я подтверждаю приглашение или говорю: «Вы сейчас прислоняетесь к его памяти, но в свое время…» Ведь он сам писал, отдавая мне должное как человеку справедливому: «Больше всего меня тогда обижало, что те люди, которые перебегали дорогу по коридору, чтобы поздороваться, после выступления Хрущева делали вид, что со мной не знакомы. Я шел по лестнице ЦДЛ, когда меня исключали, и только женщина одна подошла, не побоялась, и в этом сказалась красота ее души».