АЛЕКСАНДР ПЕРВЫЙ УХОДИТ ВТОРЫМ
Народный артист России Саша Домогаров: «Гипотетически я хочу крови тех, кто предал театр внутри»
В театре им. Моссовета в Москве — беда. Один за другим его покидают звездные артисты, на которых идет зритель и которые гарантируют театру кассу. В конце прошлого сезона труппу оставил Виктор Сухоруков, а сейчас о своем уходе объявил и Александр Домогаров. В итоге из моссоветовской афиши вылетает восемь спектаклей, а значит, финансы в «Моссовете» поют романсы. И вот артист первого ряда Домогаров объявляет открытую войну художественному руководителю Марчелли. Как снаряды, воздух разрывают слова «гибель», «разрушение», «убит». Что неладно в моссоветовском королевстве? Чем недоволен известный артист — об этом и многом другом мы говорим с Александром Домогаровым.
— Саша, что конкретно предшествовало такому твоему радикальному решению? Что за разговор состоялся с директором? Кто кому позвонил?
— Сначала я написал директору Алексею Черепневу, что меня волнует художественная политика театра. Речь шла о постановке «Общага на крови» — дипломном спектакле курса Андрея Сергеевича Кончаловского, который теперь будут играть в «Моссовете». Может, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что на сцену театра имени Моссовета выносить это, мягко говоря, странно. Я говорил: «Что вы делаете? Театр славен другими делами и постановками, а не чернотой и грязью». С этого начался наш разговор, а дальше — больше, и в результате мне было сказано, что я «неадекватен».
— Неадекватен в чем? Поясни.
— Неадекватен, то есть нахожусь в состоянии алкогольного опьянения. И вообще неадекватен в разговоре с и.о. директора театра. Услышав про свой «неадекват», спросил: «Значит, я больше не работаю?» Услышал: «Хорошо». — «Значит, хорошо», — сказал я, и мне стало легче. Наверное, и Марчелли с Черепневым стало легче — они избавились от этого «снаряда», который в театре всегда готов взорваться.
— После разговора с директором ты для себя окончательно поставил точку? Типа гиря до полу дошла, ухожу из театра. Или, остыв, сказал себе: «Саша, тебя опять понесло»?
— Гиря до полу дошла — факт. Я себе сказал, что ухожу. Но не могу сказать, что у меня нет безумного сожаления о том, что ухожу из этих стен. Этот Дом меня приютил после 13 лет моей работы в Театре Армии. Когда в 1995 году Андрей Житинкин ставил свой спектакль «Мой бедный Марат», я пришел под крыло Павла Осиповича (Павел Хомский — худрук театра им. Моссовета с 2000 по 2016 гг.). Но теперь вижу, как рушится то, что было построено за эти 28 лет и еще за многие годы до меня.
— Прости, глагол «рушится» — очень сильный. Почему ты считаешь, что назначенный не тобой и не коллективом, а учредителем — Департаментом культуры — худрук Евгений Марчелли (не говорим: хорош он или плох) разрушает театр?
— Человек, приходящий в такого рода академический театр, приходит, как правильно сказал Виктор Сухоруков, в столетние кирпичные стены. Десятилетиями он строился, создавал своего зрителя, когда папа с мамой ходили в театр Моссовета и детей туда водили. А потом дети детей приходят туда же. Это был хороший, структурированный, традиционный театр.
— Любой театр проходит непростой этап, когда новый худрук приходит на смену старому. К вам пришел Евгений Марчелли, на которого руководство города делает ставку: что он выведет легендарный «Моссовет» (через год ему сто лет) на более высокие позиции. Что он такого сделал или не сделал, что тебя, ведущего артиста, зарабатывающего для театра, так взбесило?
— Два года назад его представили нам на сборе труппы, куда я, естественно, пришел. Он говорил нормальные слова, какие-то правильные вещи, и не скрою, я даже улыбался, легко воспринимая нового человека. У нас с ним было три встречи: первая заняла минуты четыре, когда он разговаривал с артистами труппы. Я рассказал о себе, о Польше, где у меня в Кракове был спектакль и работа в кино. Он сказал, что мои спектакли видел и — до новых встреч. Все! Следующий разговор состоялся, когда пришел новый директор — господин Черепнев. Уже ушел Виктор Сухоруков из труппы, и после его ухода я напросился на разговор с Черепневым и Марчелли.
— То есть ты первый сделал шаг навстречу?
— Да. Разговор начался нормально — без высоких нот. Но директор вдруг произносит: «У нас в театре форс-мажор, заболел такойто артист». — «Представьте себе, — говорю я, — вы (показываю на Марчелли) — главный врач больницы, вы (на Черепнева) — директор клиники. У вас лежит пациент — он называется «труппа». Пациент болен. Вы, не спрашивая историю болезни, ампутируете ему ногу. У вас больной остается на одном костыле, с одной ногой, — имея в виду себя. — Если вам это непонятно, приведу другой пример: вы, господин Марчелли, — главный конструктор завода, а вы, директор, хотите построить новый истребитель МиГ и запустить его в небо. Но этот самолет должны собрать рабочие — а их у вас двое, и они знают, какой станок работает, а какой нет, где что заменить надо. Что же вы увольняете одного из старейших работников? Вы какой МиГ хотите создать?
С уходом Сухорукова вы уже убрали пять названий — у вас ума не хватило поговорить с актером, который вас ждал. И не рассказывайте журналистам, что вы не в курсе этой ситуации. Вы не можете не знать, почему у вас болеет «пациент»: вы же главврач больницы. Вы должны выяснить причину болезни и почему у него болит нога, а не резать по живому». Это я ему в лицо говорил еще в мае. «Вы рушите и ничего взамен не даете».
— Каков же был ответ?
— Марчелли только кивал и ничего не говорил. Потом, как мне рассказали (не знаю, правда это или нет), его реакция была такой: «Приходил Домогаров, поорал-поорал, послал всех… Но не уходит — и то хорошо». То есть все то здравое, что я говорил, было расценено как типа чайник сейчас вскипит, выкипит, ну и фиг с ним. Ну а попытка номер три — ты знаешь: разговор по телефону с директором. Это игра в одни ворота. За полтора года театр убит.
— Твои претензии к новому руководству носят в основном творческий характер, а потому субъективны. Тебе не нравится — твои проблемы, а кому-то очень даже нравится, за чем так следит учредитель. Но есть объективные показатели — касса, посещаемость и так далее. Может быть, с этой точки зрения все хорошо в театре Моссовета и новому худруку есть что предъявить.
— Мы с этого начали — большая часть зрителей, что ходят в наш театр, не принимают то, что сеет господин Марчелли. Продажи — посмотри, что с ними происходит, — это катастрофа. На «Жестоких играх» при всей мощной рекламе (даже при 70-процентной рассадке) немного мест занято, и зал не сплочен. Он, скорее, испытывает такое вязко-мерзкое ощущение.
— А какова атмосфера сейчас в театре? Отношения между артистами разных поколений? Моссоветовцы всегда считались дружными.
— Я думаю, руководство сделало то, что хотело, — труппу растащили, рассорили, кому-то что-то пообещали. Кто-то из артистов понял, что ему надо спокойно дожить свой век, кому-то надо пристроить детей и внуков в труппу, что и происходит, и никого теперь это не смущает. Для начала худрук свою падчерицу ввел во многие спектакли, жена играет главные роли.
— Но, может быть, у них талант? Про падчерицу ничего не скажу, видела ее в одном спектакле, а Анастасия Светлова — очень яркая актриса.
— Время покажет. Все-таки талант собирает зал, и зритель голосует рублем. Я посмотрел спектакль «Мама» со Светловой — бенефисный спектакль, и роль бенефисная. Она действительно очень крепкая периферийная артистка, со всеми замашками театра вне Москвы. В ее игре для меня слишком много жима. Да, есть понятие театральных династий, но почему-то ни Сергей Юрский, ни Георгий Тараторкин своих дочерей, которые являются актрисами, в театр Моссовета на работу не приводили. Они себе этого не позволяли. Театр не подвластен был личным амбициям, личной заинтересованности.
— Когда худрук назначает жену и дочь на главные и не главные роли (и не только в театре Моссовета), это значит, что другие актрисы их лишаются. Как женский состав театра Моссовета реагирует на это?
— Повторюсь — все хотят дожить или спокойно существовать в театре. Когда меня спросили: «Ну и как тебе «Мама»?» — я сказал, что могу назвать как минимум трех актрис в нашем театре, которые могут не хуже, а то и лучше это сыграть. Причем с большим притоком зрителей.
— Если бы ты был худруком, пришедшим в новый коллектив, а у тебя жена — хорошая артистка… Как Высоцкая у Кончаловского…
— Я тебе клянусь могилой своей мамы — никогда. Если бы у меня была патовая ситуация и у меня ушли бы все артистки, только тогда я назначил бы жену, понимая, что подписываю себе смертный приговор. Мне кажется, что худрук должен это делать только в крайнем случае.
— Ты открыто объявил войну Евгению Марчелли — как разрушителю твоего Дома. Почему ты пошел ва-банк? Мог поступить, как Сергей Гармаш, который, будучи не согласным с новым руководством «Современника», зачитал письмо на труппе, хлопнул дверью и ушел. А ты войной пошел.
— «Снаряд» лежит в окопе, и неизвестно, когда рванет. Я думал, что эта идея как-то их сдержит. Страх объясним: лучше не трогать и не разминировать, а то бабахнет. И у меня была идея, что я спокойно дождусь их ухода. А в том, что Марчелли уберут, я нисколько не сомневаюсь. Через какое время уберут — другой вопрос.
— Тебе не страшно, что ты в этой войне один?
— Страшно. Страшно… Я не думал, что труппа так расколется… Думал, что у людей есть уважение к себе и достоинство. Помню, как некоторые актеры и сотрудники театра общались с Павлом Осиповичем — подобострастно, склонив спины и головы. Точно так же они ведут себя с новыми начальниками. Я же тоже артист, но до чего же мне это противно!
— А может быть, ты объявил войну, потому что сам хочешь стать худруком?
— Ты второй человек, который задает мне этот вопрос. В театре мне было сказано: «Вы недовольны Марчелли, а если к вам придет Богомолов и поувольняет 75 процентов труппы?» — «Да, придет. Но талантливый человек придет. Потому что он способен и творчески состоятелен», — сказал я. Что же касается меня в качестве худрука — это нереально. Даже если некому было бы возглавить театр, я бы взял самоотвод. Ради Христа, я помогу, готов репетировать, работать с молодыми артистами как помощник режиссера, но не худрука. Я никогда не хотел крови. А сейчас я хочу.
— Ты никогда не был кровожадным и злым.
— Гипотетически я хочу крови тех, кто предал театр имени Моссовета внутри. Тех, кто еще год назад не мог поднять и головы, а сегодня многое диктует в театре. В том числе и Марчелли. Это в основном не артисты.
— Ты сравниваешь свое положение с положением Сергея Гармаша, ушедшего из «Современника»?
— Плохо «Современнику», хотя там осталось несколько серьезных артистов в женском составе. И там худрук тоже вытравил большого артиста. Но рано или поздно этой ситуации придет конец. Я не думаю, что руководство Департамента культуры не видит, что происходит в театре Моссовета.
— Состояние войны предполагает какую-то стратегию, тактику в нападении и обороне. В одном из интервью ты пообещал сидеть в первом ряду и наблюдать падение «врага». Что это значит?
— Я буду ждать — это позиция ожидания и нападения одновременно. Нападу, когда Марчелли этого не будет ожидать. Буду следовать за ним по всем городам после того, как его снимут. И буду сидеть в первом ряду на всех его спектаклях — я хочу увидеть, как он будет разрушать другие театры. Поверь мне, что я найду три вечера — день прилета, день отлета и один вечер на спектакле, чтобы насладиться гибелью человека. Моральной гибелью.
— И все-таки — ты уходишь? Насколько я помню, ты и при Хомском «уходил».
— Раньше, когда я делал такие заявления, это была ссора в семье. А сейчас совершенно трезво говорю: «Ухожу».