«Я могу позволить се

Николай Цискаридзе рассказал о своем отношении к возрасту, работе и одиночеству

«Чем бы у меня получилось заниматься с той же страстью, что и танцем? Вышиванием, – признается Николай Цискаридзе, ректор Академии Русского балета имени Вагановой и премьер Большого театра. – А еще я мог бы работать консьержем. Для меня важно, чтобы работа была статичная».

Нечеловеческая, животная пластика, почти Демон с картины Врубеля. Съемка позади, мы идем разговаривать в небольшую гримерку. Здесь два обычных стула и один барный, на высоких ножках. Николай выбирает его и зависает надо мной в воздухе. Это очень театрально. И немного комично – учитывая нашу и без того ощутимую разницу в росте.

Он в прекрасном расположении духа, потому что наконец-то выспался: «Я обычно во сне куда-то взбираюсь, а сегодня ничего не видел, так сладко спал! Накануне в Михайловском театре была премьера спектакля, где я танцевал с моей ученицей Анжелиной Воронцовой. Я давно не готовил новую роль, поэтому волновался и за себя, и за Анжелину. И когда все прошло хорошо, был такой счастливый! А на следующий день я перевозил двух своих котят из Питера в Москву. Это тоже стресс. И вот наконец я счастливо уснул. Утром открыл глаза, увидел рядом спящих котят. И мне стало так хорошо…»

– Николай, вы реалист, циник, человек земной, но при этом верите в чудеса, в мистические вещи. Такой же была ваша мама. По образованию физик, она гадала на картах и предсказывала будущее. Как все это может сочетаться в одном человеке?

– Я не вижу здесь противоречий. Кстати, многое из того, что мама предсказывала, сбывается до сих пор. Перед уходом она говорила об очень важных вещах. В том числе и о том, что я буду возглавлять одну из главных школ мира. Мне было двадцать, жил я в Москве и даже не думал о Ленинграде.

И вот, когда через много лет я стал ректором Академии Русского балета, подумал: «Господи, мама-то меня догнала». Мама очень болела и боялась, что может скончаться до моего совершеннолетия. Когда я стал взрослеть, она меня готовила к тому, что я останусь один. Хотела, чтобы у меня всего было в достатке, чтобы имелась крыша над головой. И ей было очень важно, чтобы если уж я выбрал эту странную в ее понимании профессию, то обязательно стал настоящим профессионалом.

– Разве она могла на это повлиять? Это ведь зависело в первую очередь от ваших способностей, от труда и желания стать первым?

– Мама дала карт-бланш моим учителям. Вручила педагогу стек для лошадей и сказала: «Мне нужен результат. Если надо – можете его пороть». Она и сама была очень жесткой и строгой. Но при этом я имел столько любви и заботы в семье, как никто. Педагог меня, конечно, не порол, но на орехи я получал регулярно.

Однако ни удары, ни крики меня не унижали и не обижали. Просто в моей парадигме не существовало сомнения в том, что это делается мне во благо. Сейчас же я как педагог наблюдаю в основном сломленных, недолюбленных, недоцелованных в семье детей. Кричать на них противопоказано. Им нужно говорить: «Ты самый лучший, я тебя люблю».

– Похоже, у вас не было проблем с самооценкой?

– Были чудовищные сомнения и переживания по поводу внешности. И до сих пор есть. Я считаю себя одним из самых некрасивых людей на земле. Понимаете, для меня все красивое – светлое. В моем детском представлении человек с темными волосами не может быть красивым. Я хотел бы родиться белокурым и голубоглазым, а родился…

С ужасом вспоминаю период пубертата. Мне казалось, что все сверстники вокруг выглядят лучше меня.

Но в балетном зале все менялось. Там я понимал, что равных мне нет. И я с большим удовольствием занимался актерством, потому что мне интереснее быть кем-то, а не собой. Уверен, любой большой артист – это побег от самого себя.

Я, например, страшный интроверт. Об этом знают только самые близкие друзья. Они в курсе, что вынуть меня из скорлупы невозможно. У меня нет потребности общаться. Мне комфортно в моем доме.

Я статичен: мне нужно, чтобы все было в зоне доступа, чтобы можно было лежать на диване и не двигаться. При этом я обожаю путешествовать, что-то узнавать. Поэтому я всегда составляю четкий план, где все продумано до мелочей. Я очень организованный человек. Мама на эту тему шутила: «Никогда не жила со свекровью, но родила ее». Я ее «строил», будучи еще трехлетним. Мама была с сильным характером, но мой оказался еще сильнее. Он просто стальной.

– Вы не скрываете, что в детстве были жертвой буллинга, в школе ровесники обращались с вами по-настоящему жестоко. Это характер помогал вам выдерживать травлю?

– Меня спасало неимоверное количество любви, которое дали родители и окружающие. Только любовь может защитить. Вы не представляете, сколько бойкотов мне объявляли, а я воспринимал их как дополнительную возможность почитать.

Я никогда не жаловался. Мама всегда говорила: «Доносчику первый кнут». Она никогда не вмешивалась в детские разборки, считала, что ребенок должен учиться сам за себя постоять. Поэтому я не понимаю слова «буллинг». В любом детском коллективе выстраиваются свои отношения.

И нужно учиться спорить, отстаивать свое мнение, договариваться, может быть, иногда драться.

Меня все это не трогало, а беспокоили совершенно другие вещи, например то, что я слабый. Я окреп в полную силу только к 21 году. Именно это меня расстраивало, а не то, что про меня болтают. Мне и сейчас чужое мнение безразлично. Небезразлично только дело. Сейчас это Академия Русского балета имени Вагановой.

Если там что-то идет не так, могу даже выйти из себя. Верх ярости, когда я начинаю говорить очень тихо. Помните слова герцогини Мальборо из пьесы Скриба «Стакан воды»: «Мой дорогой Монтегю, если через три дня эскадра Крэга не выйдет в море, я буду крайне удивлена. Крайне!»

– А можете позволить себе выпустить эмоции?

– Да, гаркну так, что слышно на том конце света!

– И дома можете так?

– Зачем? У меня же теперь живут котята Габриель и Габриела. Они еще дети, я их воспитываю. Я добрый родитель.

– Вы называете детьми котят, а еще – своих учеников. Думали ли вы о продолжении рода?

– Я называю детьми тех, за кого несу ответственность. Няня говорила: «Не та мать, что родила, а та, что воспитала». И всех своих детей я обожаю. Но мы знаем, какие сюрпризы иногда преподносит генетика. И родные не всегда становятся поддержкой в трудный момент.

У меня есть знакомая, которая может позволить себе все. У нее полноценная семья: родители, муж, братья-сестры, дети. Когда она серьезно заболела, я увидел, что, во-первых, ее ничего не греет, а во-вторых, близким все равно, что с ней происходит. Никто, кроме горничных, не собирался подавать ей тот самый стакан воды…

Поэтому мне неинтересны разговоры про продолжение рода и про генофонд, который пропадает. Я знаком с таким количеством потрясающих людей, которые родили беспомощное поколение! Смотришь на это все и думаешь: «Зачем?» У меня нет ни братьев, ни сестер, и я от этого не страдаю.

– Кто ваши близкие люди?

– Друзья. Они всегда рядом, если нужна помощь. Два года назад я оказался в ужасной ситуации – столкнулся с циничной ложью. Меня предал ученик. На меня это произвело такое ошеломляющее впечатление, так шокировало, что я вздохнуть не мог. Но друзья искупали меня в любви и заботе и этим меня спасли. Правда, мне очень жаль времени, которое я потратил на это ничтожество. Я с детства воспринимал время как главную ценность. И именно поэтому так не хотел взрослеть.

– Знаю, вы любите рассматривать старые фотографии, вспоминать себя юного. Но при этом воспринимаете того Колю как другого человека. Как вы переносите изменения, которые с возрастом происходят с телом?

– Я рад, что есть те фотографии. Они как подтверждение того, что все это происходило в реальности. Что касается внешних изменений, я спокоен. Я уже не танцую классических принцев и могу себе позволить меняться. Могу не соблюдать режим, есть жареную картошечку или эклеры, не заниматься спортом.

Я ушел со сцены, закрыл дверь и психологически эти изменения принял. Не собираюсь бороться за молодость, цепляться за нее смертельной хваткой. Не понимаю мужчин, которые красят седые волосы, делают подтяжки, колют ботокс. Предпочитаю массаж лица, с удовольствием сплю во время него.

Понимаю, что скоро на пляже не смогу сильно раздеваться. Я уже выгляжу немного комично: ноги все той же феноменальной формы, и верх, который изменился, не подходит к этим идеальным ногам. Любимая подруга Алена Долецкая часто ругает меня, что я надеваю обтягивающие штаны.

Недавно приходим на мероприятие, и мне делают комплимент: «Как ты красиво одет, Коля», – а она добавляет: «Но джинсы можно было надеть пошире». Я поворачиваюсь: «Скажи, у тебя нет знакомых с такими ногами? А вообще с ногами есть знакомые?» – «Нет!» – «А здесь есть вот такие ноги! И почему их нельзя показать?» – «Да, согласна, можно показать». Вот так, мне почти полвека, а ноги все равно хорошо сохранились.

– Для многих ваших коллег невыносимо отказываться от выступлений, ролей, а вы без сожалений ушли из Большого. Для чего нужно было закрыть эту дверь?

– Я устал и очень ждал дня, когда не нужно будет работать физически. Пока я танцевал, часто не мог нормально спать. Когда в 2003 году перенес тяжелейшую травму, которая могла поставить крест на карьере, я впервые за долгие годы нормально выспался, не волнуясь за гастроли, за спектакли, мысленно не танцуя.

Я психологически себя отпустил, и мне стало хорошо. И тогда я в первый раз понял, что надо из балета выходить.

Вернувшись в форму, я с огромной радостью стал откликаться на любые предложения: оперетта, телевидение, мюзикл… Но как только я оттанцевал положенный 21 сезон, сразу завершил карьеру.

– Сейчас вы руководитель учебного заведения, у вас в подчинении огромный коллектив. Отвечать приходится не только за творческую часть, но и за воду в бойлерах, еду в столовой, ремонт крыши… Это сложнее, чем танцевать?

– Это легче. Я человек очень организованный. Все делаю сообразно правилам и договорам. С моими амбициями и образованием – а я окончил юридическую академию с красным дипломом – мне нужно было чем-то руководить. Поймите, когда ты главный персонаж, очень тяжело потом становиться неглавным.

– С какими мыслями вы просыпаетесь теперь?

– Расписание! Открываю глаза и пытаюсь понять, в каком я городе. Я живу между Москвой и Питером. В зависимости от того, где проснулся, думаю, куда бежать. Не могу обходиться без часов, а когда танцевал, не носил их. Звенел будильник, и дальше я знал все до секунды. До 30 лет я вообще позже 23.00 не ложился, не ходил в клубы, не употреблял спиртное. Правда, нужно учитывать, что я грузин. У меня с детства был бокальчик для вина.

– Мир сейчас стремительно меняется. Для поколения 40+ это болезненно, мы не привыкли к реальности, в которой все прозрачно, каждый наш шаг можно отследить. Как вам живется в таком мире?

– Тут уж ничего не сделать. Но в 2013 году меня это спасло. Тогда случилась громкая история с нападением на моего коллегу. Меня пытались к этому «пристегнуть», но правда стала известна уже на второй день после начала следствия. Когда меня допрашивал один крупный чин в Следственном комитете, я увидел, с какой скоростью материалы ложились на его стол, и понял – про всех все знают. И это неизбежно.

– Что может вас напугать?

– Кроме болезней, ничего. Даже смерти. А ритуалы, которые люди придумали, чтобы попрощаться с ушедшими, я вообще считаю забавными. Есть замечательный роман Фолкнера «Когда я умирала». Я его читал, когда мама была еще жива, потом про него забыл, а вспомнил, когда смотрел спектакль Миндаугаса Карбаускиса по этому произведению. И я хохотал от начала до конца, казалось, что там все про меня.

Правда, мамины похороны растянулись не на десять дней, как в книге, а на месяц.

Меня тогда добило то, что в день финального прощания, когда маму надо было нести на кладбище, по телевизору началась последняя серия «Просто Марии». А до этого я год слышал мамины причитания: «Я умру, так и не узнав, чем все закончилось». И я стал хохотать. Мама, как всегда, оказалась права…

Знаете, я могу хохотать когда угодно и над чем угодно. Нет неудобного места, времени или обстоятельств. Но чаще всего я смеюсь над собой.

– Над чем именно? В чем вы, Николай Цискаридзе, премьер Большого театра (это звание дается артистам пожизненно. – Прим. ред.), человек, которого называют великим, нелепы и смешны?

– Цискаридзе действительно не самый последний артист балета, но ни к чему остальному это не имеет отношения. Я так же хожу в туалет, чищу зубы, стою перед зеркалом, проклиная все на свете, потому что назначена съемка и поэтому нужно бриться. Я беру в руки бритву, страшно ругаюсь и одновременно хохочу: «Как хорошо, что я не девочка! Мне бы пришлось брить ноги и делать эпиляцию».

Для смеха мне даже компания не нужна. Я еще ребенком научился развлекать себя сам. Я привык так существовать, мне не нужен кто-то рядом. У меня спрашивают: «Вы не боитесь одиночества?» Нет! Да и после того, как появился интернет, какое же это одиночество? Я вообще не могу остаться один. Хочу, но у меня не складывается!