ЧЕРНОБЫЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
Мы находимся в Минске, где тысячи людей заполнили площадь Ленина на экологическом, «чернобыльском» митинге в связи с открытием і съезда народных депутатов СССР. На дворе май 1989 года, и я вот уже более 20 минут пробиваюсь к микрофону. Пробиваюсь сквозь стену ненависти, клеветы и оскорблений.
Женщина истошно закричала. Ужасно было видеть обезображенное ненавистью лицо. Причем не только она, но и другие, находящиеся в толпе, старались ударить локтем в спину, вцепиться ногтями в лицо... Вспомнился, искрой пронесся в голове один из рассказов Льва Толстого, в котором говорится, что самое страшное в бунтующей толпе – это женщины. В силу склада психики, большой эмоциональной возбужденности они моментально «заводятся», поддаются массовому психозу, первыми готовы на необдуманные действия. Женщина в бушующей толпе – это одновременно жалкое и страшное зрелище...
Несколько минут назад применен «запрещенный прием». Увидев, что я направился в здание горисполкома, и решив, что секретарь горкома ретировался совсем, ведущий митинга, с которым я не первый год сталкиваюсь на подобных мероприятиях, наносит удар в спину – объявляет, что слово предоставляется мне, секунд 30 молчит, затем начинает издевательски насмехаться: «Где он? Струсил, сбежал, все они такие! Боятся в глаза нам посмотреть!»
Я в это время сижу на третьем этаже горисполкома, у мэра города, обсуждаем, что делать. Вдруг в кабинет пулей влетает заместитель завотделом пропаганды и агитации горкома Виктор Николаевич Иванов и дрожащим голосом сообщает: «Петр Кузьмич! Вас вызывают. Объявили ваше выступление, а сейчас издеваются. Думают, что вы ушли». Стремглав бросаюсь вниз и начинаю медленно, шаг за шагом пробиваться сквозь бурлящую толпу. Главное в такой ситуации – не запаниковать, не показать, что ты боишься. Психологически это окружающие тонко чувствуют. Иначе – моментально раздавят, растопчут. Лучшее оружие – спокойствие, уверенность в себе и шутка. «Ай-ай, женщина, посмотрите-ка на себя в зеркало. Что с вами происходит!»
И вот я снова на небольшом подиуме. Минут 30–40 «выдерживают», не дают микрофона. Но делать нечего – выступление уже объявили. Начинаю говорить, несколько минут слушают, а затем по команде толпа начинает шуметь, кричать,
свистеть, улюлюкать, сгонять с трибуны. Заработали провокаторы, которые здесь есть всегда. Что делать? Моментально нахожу единственно правильное решение. Замолкаю, улыбаюсь и спокойно стою. Толпа беснуется минуту-две и утихает. Ведь с ней никто не соревнуется, не берет «на горло». И тогда с наслаждением бросаю в лицо этим обманутым людям обидные, жалящие фразы: «Я не народ. Безусловно, это так. Но и вы – не народ. Вы, как и я, только часть его, и у каждого из нас нет права на истину в последней инстанции». Новый взрыв эмоций. Применяю тот же прием: «Побеситесь, покричите, а я спокойно постою. Ведь микрофон у меня в руках». Стихия схлынула и продолжаю: «Вы говорите, дети пострадали. А что, у нас, у меня детей нет? Или что, мы из другого теста?» И я вспоминаю, рассказываю, как в то страшное утро 26 апреля вел свою пятилетнюю Наташку в детсад и попал под лениво крапавший в районе камвольного комбината радиоактивный дождь. Несколько минут слушают, затем опять визг, крики. Незримая дуэль продолжается минут сорок.
Говорят, что толпу, находящуюся в состоянии экстаза, переспорить, переубедить, победить нельзя. Безусловно, так. Но можно ценой неимоверных усилий, смелости, самоотдачи заставить слушать. И вот люди стоят и молча слушают. Минут 10–15 говорю все, что думаю, что хочу, что наболело за месяцы справедливых и несправедливых упреков, когда ты вроде ни в чем не виноват, но платишь по счету за всех... За грехи отцов и дедов, за сталинские репрессии, за роскошь и барскую жизнь членов Политбюро, за фешенебельный дворец М.С. Горбачева в Форосе, который стоил государству более 70 млн рублей, за чванство и бюрократизм. За все.
Вновь пробиваюсь сквозь море людей. На пиджаке – ни одной пуговицы. Но отношение людей уже поменялось. Коегде даже говорят добрые слова, смотрят с уважением. А затем – четыре часа, до полуночи, люди не отпускают, просят пояснить, рассказать, посоветовать. Около часа ночи добираюсь домой. Валюсь от усталости, но впереди – бессонная ночь, перед глазами, как в калейдоскопе, проносятся события дня...
И вот еще одна бессонная ночь. Мягкая осенняя ночь 1990 года в Нью-Йорке. Завтра, нет, уже сегодня – выступать с трибуны ООН. Записался в прениях по докладу МАГАТЭ. Вновь, как и год назад, перед глазами тот «чернобыльский» митинг в Минске, «чернобыльский шлях», митинги в Куропатах, на стадионе «Динамо», в микрорайоне Юго-Запад. Как в чудесном цветном сне, все проходит, нет, проносится в голове. В душе – никакой обиды. Я бы не смог работать министром, если бы не прошел школу митинговой стихии, не понял боль нации, не осознал остроту проблемы. Благодарен судьбе, что она мне преподнесла, преподала такой жизненный урок.
В отличие от карьерных дипломатов я знал жизнь, все ее изъяны и, если можно так сказать, изнанку не понаслышке. Работая заведующим отделом науки и учебных заведений, а затем секретарем горкома КПБ, посетил практически все крупнейшие предприятия, научные, научно-исследовательские и вузовские коллективы Минска и республики. Десятки, сотни встреч с рабочими на самых сложных и вредных производствах, обеды в заводских столовых, нечеловеческие условия труда в литейках – все это знал, видел, пропускал через сердце. До конца жизни буду помнить литейный цех № 2 тракторного завода и тот непростой разговор с рабочими, каждый второй из которых был болен вследствие вредных условий труда, плохой освещенности, недоброкачественной пищи.
Имея за плечами такой опыт, я чувствовал достаточно сил, чтобы предельно предметно и остро формулировать перед белорусскими дипломатами наиболее насущные, жизненно важные задачи, волнующие людей труда, весь наш народ. Я не боялся и не боюсь выглядеть «белой вороной» на фоне лощеного дипкорпуса, не стеснялся и не стесняюсь ломать сложившиеся стереотипы, обострять ситуацию, если это диктуется интересами дела, интересами Родины.