Война Лидии Волковой

как же мы ждали победу! как хотели выжить, особенно в последние месяцы войны, когда мирная жизнь была всего в одном шаге от нас…

— война — это ад, — характеризовала фронтовая медсестра лидия волкова спустя десятилетия далекие огненные годы. — Это боль и мука… я встречалась с ней несколько лет назад, когда на телекомпании «воен тв» работала над проектом «и все-таки мы победили!». тихо и неспешно миниатюрная пожилая женщина в сшитом для торжественных выходов военном мундире делилась своей былью и болью. на груди поблескивали боевые награды. а я, слушая ее пронзительную историю, видела перед собой молоденькую хрупкую девчонку, которая всем чертям назло не только выжила сама, но и вырвала из костлявых рук смерти не одну сотню солдатских жизней. нередко ее глаза наполнялись слезами, а губы начинали дрожать. те кровавые дни и ночи, наполненные страхом и отчаянием, холодом и голодом, победами и поражениями, мужеством и героизмом, пусть и отступили в череде лет, но не отпустили. не отболели. саднят.

— В октябре сорок первого года мне было 17 лет. Я была щупленькая, маленького росточка. Иной раз бредем во время отступления по деревенской улице, а вдоль заборов бабы стоят, смотрят на оставляющее их войско уже безучастно… Меня увидят и снова плакать начинают. Иногда причитали в голос. Взмахнут руками, обхватят щеки ладошками и раскачиваются в неподдельном горе из стороны в сторону: «Ой, люди добрі… Та куди ж ви це дитя на війну тягніте? Їй же біля мамки сидіти треба…».

А мне обидно. Я же себя взрослой считала. А тут дитем называют…

Самыми страшными для меня были осень и зима 1941 года… Бесконечный, гибельный поток вынужденного отступления… Мы постоянно откатывались назад… Назад… И назад… По непролазной грязи, с тяжелыми боями, под проливными дождями. Под нескончаемыми бомбежками и обстрелами… Я даже не знаю, как мы это все выдерживали. Напряжение было чрезмерное.

В голове занозой саднила одна мысль: когда же все это закончится? Почему все так получилось? Почему наша непобедимая и легендарная армия все дальше откатывается вглубь страны? Терпит поражение за поражением, оставляя города и села… Мы даже между собой не решались это обсуждать вслух. Но именно тогда, стылой осенью 41-го, пришло ясное осознание, что война эта пришла на нашу землю надолго. Страшно было даже подумать, чем это все закончится и когда…

Помню, зимой

1942 года мы были далеко от своей части. Из-за неразберихи я не получила зимнее обмундирование. Морозы же стояли в ту зиму лютые. А я в шинели и сапогах. Сапоги у меня были на четыре размера больше. А ногато маленькая. Именно это меня и спасло тогда. Я запихивала внутрь сапога солому, наматывала на ногу теплые портянки, да еще соломой голенище прокладывала, чтобы нога не болталась… Всю зиму ходила в одних чулках — тех, в которых из дома на войну ушла. Они уже износились все. Штопаные-перештопаные. Ноги были черными от холода и обморожения. Даже несколько ногтей на ногах слезли. А весной, когда пригрело солнышко, побежали ручейки, нас наконец-то нашли тыловики и привезли теплое белье и обмундирование.

Как мы пережили ту зиму — до сих пор не знаю!..

***

— Весна 1942 года была ужасной. Тяжелейшие переправы через Днепр и Дон. И что творилось на этих переправах — словами не рассказать. Помню, подъехали к длинному мосту возле города Черкассы. Въехали на него, и тут началась бомбежка. Сверху с ужасающим свистом летят бомбы. Справа, слева, впереди, позади — повсюду этот надрывный свист, плеск воды, уханье разрывов и водяные столбы. Самолеты на бреющем проходят, бьют по нам из пулемета, а наши зенитки, прикрывающие переправу, — по ним. Вокруг вой, огонь, крики, дым… Кромешный ад…

Вдруг нашу полуторку подбросило. Мне показалось, что мы летим в пропасть. Я уже и с жизнью попрощалась. Вот, думаю, и конец мой пришел. Но наша полуторка неожиданно снова обрела опору и поползла по мосту дальше…

Наконец мы съехали с него. И перед нами машину с людьми разнесло прямым попаданием. Помню как сейчас: борта валяются, а в них веточки торчат маскировочные — все во внутренностях человеческих. И — тела, оторванные руки, ноги, кровь, куски человеческой плоти… Страшно… Не дай бог такое кому-нибудь видеть.

Говорят, на войне ко всему привыкаешь. Не верьте. К этому привыкнуть невозможно. Просто мы научились брать себя в руки и делать свое дело. Не теряться и действовать по обстановке.

***

— Знаете, война сама по себе немилосердна. Но Великая Отечественная, по своей сути, была просто чудовищна. Немцы не щадили никого: ни раненых, ни мирных жителей, ни детей, ни стариков… Уничтожали даже лазареты и госпитали … Для них не было ничего святого.

Помню, как-то одна наша санитарная группа отправилась эвакуировать раненых с передовой. Во время их погрузки в санитарную машину налетели немецкие самолеты. Летчики не могли не видеть, кого грузили в машину. Белые бинты видны далеко. К тому же на машине был красный крест — большой, заметный. Но их это не остановило. Они стали, точно стервятники, кружить над «санитаркой», проходили на бреющем полете буквально по головам, поливая сверху всех и вся смертоносным свинцом… Для них это была забава.

Знаете, они не успокоились, пока не уничтожили машину. Сколько людей там погибло! Вместе с ранеными погибла и наша санитарная группа. Все пять человек.

* * *

— Мы оказывали помощь раненым круглые сутки. Это был бесконечный конвейер. Нас постоянно окружало человеческое страдание: боль, крики и стоны раненых бойцов и офицеров. Мы просто тонули в этом. Все дни слились в бесконечную серую череду. От недосыпа валились с ног. Действовали на автомате. Иной раз уже и лиц не видишь. Но некоторые врезались в память на всю жизнь.

Помню, привезли к нам лейтенанта с передовой. Молоденький такой. Мальчишка совсем. В живот ранен. Не жилец, думаю. Обработали рану как положено. Но с такими ранениями выживали очень редко. А он лежит, мечется и кричит все время: «Мама, мамочка моя родная, я жить хочу! Я не хочу умирать! Не хочу-у-у-у!». Его крик переходил в жуткий вой. Он так любил жизнь, которую даже толком и не узнал. У меня сердце от боли сжималось, но что я могла сделать? Утром его эвакуировали в тыловой госпиталь. А я до сих пор надеюсь на чудо, что ему все-таки удалось выжить…

Был еще один случай. Я находилась в лазарете на передовой. Бои шли кровопролитные. Раненых было очень много. Я просто падала с ног от усталости. Ни присесть, ни передохнуть времени не было. И тут меня боец один окликнул — немолодой уже мужчина, лет 45, а может, и больше. Мне он тогда совсем старым показался. Когда я к нему подбежала, он взял мою руку в ладони свои и поцеловал.

«Спасибо тебе, дочка, — сказал он. — Ты мне рану на ноге так хорошо обработала, что не болит совсем…»

Мне так стало приятно!

* * *

— Помню, в междуречье Дона и Хопра шли страшные бои. А тут вдруг затишье наступило.

И к нам неожиданно приехал Ансамбль песни и пляски имени Александрова. Вот где радость была! Это не передать… Вокруг смерть пляшет, а тут песни любимые разливаются из далекой, уже позабытой мирной жизни… Я точно воды живой глотнула. Душа ожила, встрепенулась.

Особенно когда песню про Васю-Василька исполняли. Столько в ней было оптимизма, столько веры в жизнь, в обязательное счастье… Эта песня мне запала в душу, в меня веру вселила в успешный исход этой войны… Может, именно она и помогла мне выжить в аду Сталинграда...

Сталинградская битва — особая тема. Бои шли чудовищные, все точно в преисподней оказались. Бесконечные обстрелы, бесконечный ледяной страх. Уцелевших зданий практически не осталось. Одни руины. Ни воды, ни тепла, ни света… Топить печки и костры разводить было запрещено. Любой дымок — прекрасный ориентир для обстрела. А обстреливали нас беспощадно.

Нам даже негде было устроить медицинский пункт, чтобы принимать раненых и оказывать им помощь.

Даже прилечь отдохнуть было негде. Присядешь на ящик из-под снарядов, к стенке прислонишься — так и спишь… Знаете, а ведь я совсем не помню, как мы там спали. Не помню…

А сколько было обморожений… Сколько ампутаций мы сделали… Я такого больше нигде ни на одном фронте не встречала.

И еще паразиты заедали. Никакого спасения от вшей не было. Свирепствовал тиф.

***

— Помню, были мы на Курской дуге… Там развернулось тяжелейшее танковое сражение. Я находилась в Прохоровке на отдельном медицинском пункте. И одна. Совсем. Остальные медики были рассредоточены по другим местам. Раненые поступали нескончаемым потоком. У всех тяжелейшие ожоги, а средств для оказания медицинской помощи при ожогах у нас тогда не было. Использовали только густо разведенную в воде марганцовку… Смачивали большие салфетки и делали примочки на лицо и руки. Да еще на руки накладывали мягкие шины, чтобы хоть как-то можно было их положить. На весу долго не продержишь…

Танкисты кричат благим матом, а я не знаю, за что и хвататься. У большинства ожоги третьей степени. Знаю, что это чудовищная боль, нестерпимая. Потом я взяла себя в руки.

***

— Помню, когда Беларусь освобождали, пришли мы в Речицу. Определили меня на ночлег к одной хозяйке. Я к ней пришла вечером, а она мне из печки достает чугунок с горячей картофельной бабкой. С каким же удовольствием я ее ела! Вам и не передать… Нам же далеко не всегда удавалось принимать горячую пищу. Крутишься как белка в колесе, иной раз и времени на обед нет. А есть хотелось всегда. Иногда случалось, что местное население угостит продуктами. Вынесет сердобольная хозяйка огурцы или помидоры с картошкой да капустой квашеной — уже счастье! А тут — бабка! С пылу с жару, ароматная, горячая — да такая вкусная! Я тот ее вкус на всю жизнь запомнила…

***

— Во время освобождения Польши мы остано-

вились в Люблине. А накануне неподалеку освободили концлагерь Майданек. Его еще называли «фабрика смерти». Наше командование собрало группу, в которую вошла и я, и повезло нас в лагерь, чтобы мы своими глазами увидели, какие зверства там творились…

Особенно меня потрясла газовая камера. В предбаннике еще находились вещи убитых узников — одежда, очки, обувь… Когда я увидела там детские вещички, глаза заволокло слезами… Людям приказывали раздеваться, загоняли в камеру битком, как будто помыться, закрывали за ними дверь и через специальные трубы, которые шли над полом, пускали газ. А сами спокойно наблюдали в дверной глазок…

Потом трупы отправляли в печи крематория. Я помню жуткий ряд этих печей. Их черные зияющие утробы… Когда Красная Армия стала стремительно наступать, трупы узников не успевали сжигать в печах. Их стали складывать на специальные металлические перекладины вперемешку с дровами, и поджигали. Вонь от горевших тел разносилась по всем окрестностям.

Ужаснул меня ров. Он был заполнен трупами узников. Оказывается, их прогоняли к этому рву через узкий проход, на выходе из которого была низкая планка. Когда человек наклонялся, чтобы выйти, его били по голове кувалдой, а затем бездыханное тело сбрасывали в ров… Вот только сжечь их не успели…

Рядом с лагерем находился ухоженный огород. Там росла прекрасная капуста. Помню, меня просто поразили пышные круглые кочаны. Такие большие до этого мне видеть не приходилось. А потом нам рассказали, что этот огород удобряли… пеплом сожженных в крематории людей. Посыпали землю пеплом густо, не скупясь. Мы даже видели мельчайшие косточки между кочанами.

***

— Как же мы ждали Победу! Как хотели выжить, особенно в последние месяцы войны, когда мирная жизнь была всего в одном шаге от нас… И как же было больно терять именно в это время своих боевых друзей. Мне было очень страшно все годы войны. Но в последние весенние дни страшно было вдвойне, что не доживу. Не увижу.

…Помню, в мае вбежал наш замполит и прокричал нам это долгожданное слово — победа! Громко-громко прокричал. Кто-то стал плакать. Кто-то — обниматься. А у меня такая слабость появилась во всем теле. Буквально коленки подкосились. Я осела. Сижу и руками себя трогаю и не верю, что выжила!..

Как можно было выжить в этом аду? Не знаю. На все, думаю, милость Божья. Наверное, мама за меня очень сильно молилась…