Хрупкость жизни

Сегодня много говорят, что отходы, которые буквально валяются у нас под ногами, это настоящее сокровище. А переработка мусора — весьма доходный бизнес во многих зарубежных странах. Об этом и не только беседуем с Владимиром Шипинским (на снимке) — препода

НАША ЗАБОТА, А НЕ ЕНОТА

— Сфера ваших научных интересов — производство упаковки. Это действительно очень перспективное направление?

— В современном мире уже несколько десятилетий пакуют всё и вся. В начале 1990-х предприятия по производству упаковки стали интенсивно развиваться и у нас. Возникла потребность в специалистах. Я перешел из конструкторского бюро в университет имени Сухого, стал преподавателем по специальности “упаковочное производство”, занялся созданием учебно-методической базы. С тех пор издал с десяток учебных пособий, написал около 90 научных статей. Автор девяти изобретений.

— Насколько я знаю, в некоторых странах мира уже, наоборот, запрещают отдельные виды упаковки, например полиэтиленовые пакеты. Многие материалы не разлагаются в почве или разлагаются десятилетиями, а то и столетиями.

— Правильно. Упаковку делают из всего на свете: бумаги, пленки, металла, пластмассы, дерева. Не везде технологии еще далеко шагнули. Поэтому есть поле для научных разработок, чтобы дать отходам вторую и третью жизнь. — Но это, наверное, не про нас?

— До западноевропейских стран и США нам еще далеко. Там перерабатывается 100% стеклобоя и металла, до 80% пластмассы. Но и в Беларуси есть существенные подвижки. Ни для кого не секрет, что на Добрушской бумажной фабрике из макулатуры делают бумагу. Также у нас высокая степень переработки стекла, под 100%. Стеклобой свозят на “Гомельстекло”, где из него делают даже пеноблоки. Это экологически чистый материал, из которого получаются легкие и теплые дома. В областном центре построен экспериментальный сортировочный биомеханический завод бытовых вторичных ресурсов. Он находится в структуре “Спецкоммунтранса”. Туда свозят отходы, сортируют и прессуют их, а затем перевозят на профильные предприятия. Также в структуре “Спецкоммунтранса” завод по улице Барыкина, где из утилизированной пластмассы изготавливают полезную продукцию. Например канализационные люки. — Тогда почему горы на свалке за городом не становятся меньше?

— За один день или год от всего накопленного не избавишься. Однако если раньше в Гомельской области перерабатывалось только 10% отходов, то теперь около 35%. И система еще не до конца отработана. С одной стороны, не хватает мощностей сортировочного биомеханического завода, с другой — недостаточно активны предприятия, которым такое сырье нужно, с третьей — мне кажется, не совсем верно складируются отходы на самой свалке. Но движение в правильном направлении идет. Хотелось бы большей отдачи и от людей. Вы или ваши знакомые дома сортируете мусор? — По мере возможности.

— Значит, наш менталитет постепенно меняется. Появляется понимание, что планета погрязла в мусоре и альтернативы его переработке нет. В США предприятие-производитель продукции платит приличные деньги за сбор и сортировку отходов — той же упаковки или компонентов конструкции. В Германии люди раздельно собирают мусор и за это получают хорошую скидку на его вывоз. Рачительные бюргеры всей страной ухватились за возможность сэкономить. У нас же надо еще больше усилить социальную рекламу. Здорово, что появился ролик про енотов, которые сортируют мусор. Надо пойти дальше. И конечно, разрабатывать и внедрять технологии. У меня студентка пишет работу о переработке утилизированной пленки — теплиц, спанбонда — в гранулированное вторичное сырье, из которого делаются нужные пластмассовые изделия.

В ХЛЕБНОМ МЕСТЕ НУЖНО ЕЩЕ СУМЕТЬ ЗАДЕРЖАТЬСЯ

— Вы строгий преподаватель? — Да. Я сам работал на производстве и знаю, как тяжело там приходится неподготовленным выпускникам. Поэтому учебную программу составляю так, чтобы дать студентам сведения прикладного характера. Убеждаю их: знания пригодятся. Мама с папой могут помочь устроиться на хлебное место, но, чтобы там задержаться, нужно и самому что-то из себя представлять.

— Студенты на такие убеждения реагируют?

— Некоторым прописные истины приходится очень долго вдалбливать. К слову, в наших группах 2/3 студентов — девушки. Заметил, что многие из них более ответственные и требовательные, чем парни. Они добиваются успехов в жизни и карьере.

— Экзамены строго принимаете? Наверное, заваливаете студентов.

— Двоек почти не ставлю. Но у меня высокие требования. Каждая пропущенная лекция, независимо от причины, — это дополнительный вопрос на экзамене. — Жестко… — Однако справедливо. Я всех опрашиваю устно. Списывать бесполезно: если человек не готов, любой дополнительный вопрос покажет его некомпетентность.

— Представляю, как на вас обижаются.

— Кстати, нет. Выпускники часто приглашают меня на свои встречи 5, 10 лет спустя. Значит, понимают, что всё делал им во благо. Я же не только спрашиваю, но и учу. Готов объяснять тему несколько раз, лишь бы все ее поняли.

СОГЛАСЕН НА ЭКСПЕРИМЕНТ

— Когда вы узнали о страшном диагнозе?

— В 2010-м, на 61-м году жизни. Обследование показало опухоль в животе, больших размеров, в запущенном состоянии. Был дискомфорт в боку, но за несколько лет до этого мне удалили желчный пузырь, поэтому долгое время неприятные ощущения списывал на это. Хотя мысли были всякие. Вычитал, что при онкологии резко теряется вес. Но у меня вес был все время один и тот же. И только, когда сам увидел, что стал худеть, да и коллеги обратили на это внимание, понял, надо бежать к врачу. Сделали гастроскопию и выявили онкологию. — Испытали шок? — Да. Промелькнула мысль: только дожил до пенсионного возраста, а уже умираю. Но я быстро, за три-четыре дня, взял себя в руки, потому что не из тех, кто легко сдается. Сам себе поставил задачу: разобраться, как с этой болезнью бороться. Стал читать специализированную литературу. — На врачей не надеялись? — Наоборот. В гомельском онкодиспансере в операции сначала отказали, что означало: шансов выжить нет. Но потом, изучив мою ситуацию, за дело взялся хирург Владимир Бондаренко. Он сказал, если я согласен, то нужно будет удалить желудок, селезенку, часть поджелудочной железы и прямой кишки. Конечно, я согласился. В итоге вырезанные органы вместе с опухолью завесили 6,5 килограмма. Очень благодарен Владимиру Максимовичу, ведь он не бросил меня умирать. А я больше всего боялся, что уже поздно. После наркоза сразу схватился за бок. Почувствовал пустоту и понял, операцию сделали. Значит, буду жить. А дней через десять после этого по телевидению передали: разбился самолет с первыми лицами польского государства. Вот судьба: еще вчера я был обречен, но все еще живой, а они летели, здоровые, успешные, и уже погибли. Хрупкость жизни.

— После операции опухоль снова вернулась?

— Примерно через год появились метастазы в печени. Химиотерапевты отказались лечить, но Бондаренко взялся за скальпель и удалил метастазы. Еще через год они появились снова. Если бы опухоль выявилась на ранней стадии, то можно было бы полностью излечиться, а так — организм уже перестроился и продолжал вырабатывать раковые клетки. Правда, к тому времени в Беларуси освоили выпуск препарата “Иматиниб”, который блокирует деление плохих клеток, опухоль перестает расти и разрушается. Химиотерапевты мне его назначили, постоянно контролировали мое состояние и корректировали лечение. Спасибо врачам, препарат хорошо помогал. Несколько лет я продержался на обычной дозе, потом еще на удвоенной. Но в конце марта прошел компьютерный томограф, который показал: метастазы увеличились. Значит, эффект от “Иматиниба” сошел на нет. Сейчас очень надеюсь на препарат “Сунитиниб”. Лекарство дорогое. Упаковка стоит несколько тысяч долларов. Наверное, поэтому на консилиуме предложили сначала пару месяцев понаблюдать за ростом метастаз, а потом принимать решение. Но ведь время не терпит.

— То есть этот препарат вам нужен срочно?

— Да, однако требовать его я не могу. Согласен, чтобы меня включили в какуюнибудь экспериментальную программу, готов побыть в роли подопытного. Науке польза и мне. Я ведь демонстрирую неплохие результаты. В интернете вычитал, что с таким диагнозом — гастроинтестинальная стромальная опухоль — выживаемость свыше пяти лет составляет всего 2 — 3%. Я живу уже семь. Интересно, сколько еще смогу.

— Не думали о том, чтобы открыть благотворительный счет, попросить помощи у людей?

— Не хочу никого напрягать. Мы все платим налоги, медицина в нашей стране социальная. И мне нужны не такие уж большие средства, чтобы государство было не в состоянии помочь. А деньги лучше собирать детям или тем, кому нужны сумасшедшие суммы на лечение.

— Поехать лечиться за рубеж — не вариант?

— Опять вопрос финансов. В том же Израиле один курс лечения стоит 50 — 60 тысяч долларов. Откуда такие деньги у простого преподавателя? К тому же я не думаю, что там медицина намного дальше шагнула, чем наша. Может быть, условия пребывания в клинике шикарнее, отношение к пациентам ласковее, но не более того. Посмотрите: знаменитые артисты, политики, бизнесмены ездили, тратили огромные средства, и все равно им не могли помочь. Потому что болезнь очень коварная. Уверен, наши доктора тоже умные и талантливые и оборудование у нас мирового уровня. Другое дело, возможно, не всегда у врачей хватает времени на всех — пациентов очень много. Думаю, им тяжело работать. И в психологическом смысле, и в плане нагрузки.

— А если препарат вам все-таки не дадут?

— Прибегну к нетрадиционной медицине. Там много методик, которые я досконально изучаю, — травяные яды, кислоты, настойки, голодание. Но все это в последнюю очередь, а прежде всего — медицина. Когда мои друзья и знакомые узнали о диагнозе, многие советовали пойти в церковь или обратиться к знахарям. Я не послушал, потому что видел, как другие шли по этому пути и очень быстро умирали. Хочу сначала испробовать все официальные варианты, лечиться именно у врачей. — Вы не верующий человек? — Трудно сказать. Иногда молюсь про себя. Верю в судьбу и в то, что кто-то ведет нас по жизни. Может быть, высший разум. Но в церковь не хожу. Стоять с поклоном перед священниками, честно говоря, не готов. Хотя вера сама по себе — это неплохо. Порой самовнушение творит чудеса. Но я человек науки. Мне сложно поверить во что-то бездоказательное. А лицемерить и идти в церковь прикидываться верующим мне не хочется, тем более перед лицом смерти. — Семья вас поддерживает? — Да, у меня жена и трое детей: две дочери и сын. Видимся почти каждый день. Скоро родится внук. Недавно занялся поиском родственников, узнал, что моя фамилия давалась во времена правления Ивана Грозного и считалась тогда престижной. Но сильно глубоко пока копнуть не удалось. Выяснил, что дедушка по маминой линии работал в Речице на метизном (тогда он назывался гвоздильным) заводе в механических мастерских, дед по отцовской линии был земледельцем, жил в деревне Осов Кормянского района. Мои дети пока этой историей не очень увлекаются, как и я в их возрасте. Но знаю: время придет, и интерес появится. Хочу, чтобы у них осталось больше информации.