Из белогвардейского прошлого в лагерь НКВД
Белогвардейское прошлое Портниха с заграничным вкусом Не скрывала веры Третейский судья
Моя любимая бабушка Прасковья Боровская родилась 13 августа 1898 года в Минске в мещанской семье. Ее родители Семен и Анна со старшими детьми смотрят на меня с фотографии примерно 1907 — 1908 года. На фото девочка слева — моя бабушка. Установить точно, кто мальчик, пока не удалось. Снимок сделан в ателье в Минске. А вот еще один, видимо, сделан в 20 — 30-х годах ХХ века: типичные белорусы, уже много пожившие и повидавшие, с умными, добрыми, немного грустными глазами. В то же время нельзя не заметить жесткие складки губ прабабушки, открытость и какую-то наивность прадедушки. Впрочем, возможно, мне это только кажется. И все же фотография оставляет впечатление недосказанности, как будто ее герои владеют какой-то тайной, нам пока недоступной.
В семье было четверо детей, все девочки. Жизнь бабушки сложилась иначе и драматичнее, чем у сестер. Окончив гимназию, Паша танцевала на балу в Дворянском собрании, а потом отправилась в действующую армию сестрой милосердия — шла Первая мировая война. Согласитесь, неординарный поступок для девушки.
Здесь она познакомилась с военным врачом Александром Фрацманом, моим дедушкой. Эту часть биографии бабушки я знал. Но буквально год назад обнаружил документ, ставший для меня откровением. Из публикации “Участники белого движения в России” узнал, что “Параскева Фрацман” как сестра милосердия и ее муж военврач Александр Фрацман участвовали в Гражданской войне в составе белой армии Юденича! Естественно, от меня тщательно скрывали белогвардейское прошлое маминых родителей. Только сейчас понял, почему бабушка так любила Юрия Соломина в роли белого офицера в сериале “Адъютант его превосходительства”.
Когда Гражданская война закончилась, остатки армии Юденича отступили на территорию Польши, где были интернированы. Еще в 1923 году бабушка находилась в лагере Стржалково, а дедушка в лагере Щалково. О жизни русских беженцев в этих концлагерях узнал из книги Симоновой “Советская Россия (СССР) и Польша. Русские антисоветские формирования в Польше (1919 — 1925 гг.)”.
По свидетельству международных правозащитных организаций, положение интернированных в этих лагерях было катастрофическим: два ряда колючей проволоки, принудительные работы, отсутствие белья, острая нехватка одежды, обуви, скудное питание, скверные условия проживания. Бараки на сто и более человек без отопления, электричества, с протекающей крышей.
После лагерей в конце 1923 года бабушка и дедушка поселились в небольшом польском городке Слупца, где в 1924 году родилась моя мама. Постепенно жизнь налаживалась. Дедушка имел врачебную практику, бабушка вела домашнее хозяйство. В городке сложилась русская эмигрантская диаспора: ходили в гости, крестили детей, отмечали Рождество, Пасху. Очень красивая, яркая, элегантно одетая бабушка блистала на эмигрантских праздниках и вечеринках. Мама пошла в польскую гимназию, однако Закон Божий изучала у православного священника, учила иностранные языки, прекрасно играла на фортепиано.
В 1930-е годы дедушка уехал к родственникам в Бессарабию и не вернулся. Через некоторое время связь оборвалась. Бабушка долго, но безуспешно искала мужа, и замуж больше не вышла. Предполагаю, что дед был репрессирован после присоединения Бессарабии к СССР. Письма отца мама долгое время хранила, но была вынуждена их уничтожить в 1940-е годы.
Бабушка вновь занялась рукоделием, которое освоила еще в лагере, и стала коммивояжером, чтобы содержать дочку и себя. Началась война, пришли немцы. Маме и бабушке довелось жить в условиях оккупации. Все евреи городка Слупца были согнаны в гетто и вскоре расстреляны. Когда война закончилась, диаспора распалась: кто-то отправился в Америку, кто-то в Австралию, кто-то остался в Польше, а мои дорогие женщины приняли решение вернуться на Родину. По данным общества “Мемориал”, Фрацман Прасковья и Фрацман Лариса в 1945 — 1949 годах были интернированы в проверочно-фильтрационный лагерь НКВД № 283 в Тульскую область. Об этом ничего не знаю. В конце 1940-х годов мама и бабушка оказались в Гомеле, где жили наши родственники.
Бабушка, которой было уже 50, так и не смогла устроиться на работу и до конца жизни не получала пенсии, находясь на иждивении у мамы. Конечно, она не сидела без дела. Имея “заграничный” художественный вкус, она стала модной портнихой, вела домашнее хозяйство, прекрасно готовила.
Ее блюда до сих пор у меня в памяти: куриный бульон с вермишелью или кнедликами, красный борщ, фруктовый суп с вишней, жареная картошка с котлетами, голубцы, творог с зеленью, кисель из ревеня, пироги с маком. Все ей удавалось: и польский бигос, и белорусские драники, и еврейская фаршированная рыба. Она следила за моей осанкой за столом, учила правилам этикета, показывала, как правильно пользоваться столовыми приборами.
Мне особенно запомнились слова Доры Гурецкой, нашей бывшей соседки, которая сейчас живет в Израиле. Вот что она вспоминает: “После войны интерьер комнат у всех был в основном одинаков. Но у Семеновны и ее дочки чтото было иначе. Я подходила к фотопортрету и любовалась молодой женщиной. Она имела западный шарм. Это была Прасковья Семеновна. А в углу висела икона и лампадки, которые горели в праздничные дни. Это были страшные времена, когда все были “атеистами”. А вот она не скрывала веры. На комоде стояла шкатулка для ниток и пуговиц. Мне разрешалось ее раскрывать. Коробочки расходились в разные стороны. Через много лет увидела в магазине шкатулочку из пластика, которая раздвигалась как у Семеновны, и приобрела ее. И сегодня эта вещь является памятью о ней.
Я вечно крутилась у зеркала, мерила ее бусы, рассматривала красивые ткани, которые приносили элитарные клиентки. Она, конечно, это замечала. И когда мне исполнилось годика четыре, Прасковья Семеновна купила пару сережек с зелеными камушками и сделала два колечка из них. Это была радость, которую никогда не забуду”.
Для меня бабушка с раннего детства стала самым близким другом, рассказывала сказки и истории, водила в детский сад, школу. Помню, когда был в классе четвертом, мы вдвоем тащили километра два в школу железную кровать, чтобы сдать на металлолом. Ей приходилось ругать меня, ведь я был непоседливым ребенком.
Бабушка пользовалась большим авторитетом у нас во дворе. Была своеобразным третейским судьей: мирила повздоривших супругов, разбирала споры между соседками, проявляя при этом чудеса дипломатического искусства. Не без улыбки наблюдал, как сочувствовала Маше в ее конфликте с этой нахалкой Валей, а потом с искренней эмпатией выслушивала гневный спич Вали против этой выскочки Маши. И самое интересное, что бабушкетаки удавалось их примирить.
Люди тянулись к ней, потому что умела слушать и умела понимать. Наш участковый доктор Иоффе по собственной инициативе каждую неделю навещала бабушку, и они подолгу беседовали “за жизнь”. А еще она виртуозно торговалась на рынке, ее филиппикам позавидовал бы Демосфен. Вот только я стеснялся бабушкиной риторики: вдруг люди подумают, что нам нечего есть.
Бабушка была верующим человеком, и я, конечно, помню икону с лампадкой над ее кроватью. Эта икона ХІХ века Казанской Божией Матери сейчас хранится в нашей семье. А как радостно семья праздновала Пасху! Пекли куличи, красили яйца, причем не только в луковой шелухе, но и с помощью кисточек и акварельных красок.
Со временем бабушка из-за болезни не могла ходить в церковь, и я на большие праздники
Это были страшные времена, когда все были “атеистами”. А бабушка не скрывала веры
ловил для нее трансляции службы по “Свободе”, “Би-би-си” или “Голосу Америки”, и она, со слезами на глазах, вслушивалась, пытаясь пробиться, сквозь скрежетание глушилок, в голоса священников и пение церковного хора. А когда сдавал выпускные экзамены и поступал в университет, бабушка, уже тяжелобольная, благословляла меня перед иконой. Вернувшись домой, наизусть пересказывал ей свои сочинения и ответы на экзаменах.
Бабушка любила жизнь: была не против рюмочки за обедом, любила хорошую компанию, гостей, умела к месту пошутить, искренне повеселиться. Никогда не жаловалась на судьбу, которая была к ней далеко не всегда справедлива, никогда не жалела, что оказалась с дочерью в сталинской “России”, а не во Франции или Австралии, почти никогда не вспоминала о прошлом. А ведь при желании можно было бы вспомнить и прислугу в доме, и дорогие шубы, и драгоценности.
Она была очень чувствительной и сострадательной. Не раз, выйдя в магазин за покупками, долго не возвращалась. Оказывалось, что кому-то в очереди стало плохо, и бабушка помогала лекарствами, которые носила с собой. Или поднимала валявшегося на улице пьяницу и вела домой, чтобы он не попал в милицию и вытрезвитель. Любила подавать милостыню. Но бабушка не была добренькой, могла одним взглядом остановить зарвавшегося хулигана. Не случайно во дворе ее побаивались.
Любила Бернеса, Утесова, обожала Вертинского и боготворила Шаляпина, которого слушала вживую в эмиграции. В литературе ее предпочтения были классическими: Пушкин и Толстой. Еще любила русские романсы и полонез Огинского “Прощание с Родиной”: слушая его, всегда плакала.
Сколько помню бабушку, она всегда курила, причем не легкие дамские сигареты, не элитарный “Казбек” или популярный “Беломор”, а любимые папиросы рабочего класса “Север”. Мама, кстати, тоже курила. Все наши с папой попытки отвадить любимых женщин от этой привычки победой не увенчались. Бабушка продолжала курить, даже когда начала серьезно болеть. Из-за тромбоза ей ампутировали ногу, но она и на протезе занималась домашним хозяйством. После инсульта она уже почти не вставала. Родители целый день были заняты на работе, и уход за бабушкой частично лег на мои плечи. Надеюсь, успел доказать ей свою любовь.
Именно тогда меня начал мучить вопрос: почему люди умирают и возможно ли бессмертие, и если нет, то в чем смысл жизни, есть ли Бог, и если есть, почему он допускает на земле болезни, смерть, войны, преступления? Так впервые стал философствовать. Ну а бабушка на Бога никогда не сетовала.
Последние три дня своей жизни она была без сознания. Эти дни и ночи я практически не спал, читая военные повести Быкова. Трагизм происходивших в книге событий позволял мне хоть немного отвлечься от жестокой реальности того, что уходил из жизни дорогой человек. Бабушка умерла 10 сентября 1974 года. Ей было 76, мне — 18. Это была первая смерть моих родных. Светлый образ бабушки всегда со мной.