Обещание Серго, императорские березки и невероятное совпадение
Когда оглядываюсь на прожитое, непременно задаю себе вопрос: почему запоминается далеко не все? И в памяти, как в амбаре зерно, хранятся только знаковые, этапные события — серьезные успехи и откровенные неудачи, гораздо реже — мелкие, забавные, анекдотичные случаи. Еще, правда, всплывают факты, которые принадлежат одновременно каждому из нас в отдельности и всем вместе. Как, например, такие…
КОМАНДИРОВКА
Было это в конце тридцатых годов прошлого века. “Гомсельмаш” еще строился. Секретарша срочно разыскала шефа (директора Анзеля Генкина) и сочувственно доложила: — Вас и Серикова (в то время главный механик) срочно вызывают к члену Политбюро Серго Орджоникидзе. Обоими овладел скрытый душевный трепет — от внезапных вызовов в Москву ничего хорошего тогда не ждали. Но выяснять было некогда — быстро упаковали свои “руководящие” портфели всевозможными бумагами: постановлением центрального правительства о строительстве завода, решением республиканских властей о том, что предприятие объявлено ударной стройкой, а также графиками очередности сдачи объектов, разными отчетами, копиями решений областного и городского партийных и строительных штабов. На всякий случай захватили по ватнику и паре валенок. Конечно, не дай бог, но вдруг?
Поглаживая густые усы, Серго неторопливо расспрашивал, как идут дела. Иногда задавал вопросы, как прораб на стройке, чаще всего почему-то про ее “ахиллесову” пяту — шпалы и подъездную железную дорогу, на которые недоставало денег. Не иначе до них беседовал с Иваном Лихачевым, тогдашним наркомом среднего машиностроения. Видимо, хотел сопоставить услышанное, чтобы принять меры…
Беседа завершилась неожиданно мирно.
Домой вернулись не на щите, а со щитом — обещанием Орджоникидзе помочь с дополнительными фондами на завершение строительства, на шпалы и подъездные пути.
После войны, встречаясь иногда в министерстве, Анзель Генкин, продолжавший возглавлять завод, эвакуированный в Курган, и Василий Сериков, сменивший его в Гомеле, вспоминали вынужденную поездку в столицу. И непременно воспоминания завершали словами: “Обязательным оказался Серго. Обещал и помог”.
ЕКАТЕРИНИНСКИЙ ТРАКТ
Трудовая жизнь слесаря, а затем конструктора Владимира Лыгина пролетела бурно и незаметно. Мало кто, как он, участвовал в работе трех республиканских комсомольских съездов подряд. Его, по-прежнему дотошного до въедливости, но еще пытливого ветерана, живую историю завода, помнят, однако, по другой причине.
Не потому, что всегда говорил образно, вдавался в молчаливые, но красноречивые детали, о которых в газетах не пишут. Не потому, что искренне исповедовал и внушал собеседникам главный принцип своей жизни: мерилом экономики и нравственности являются только труд и справедливость, надо беречь и умножать прочную и созидательную связь поколений. И без этого, чувствовалось, насквозь неравнодушная у него душа.
В конце каждой встречи, как заядлый картежник, чтобы поразить слушателей, он доставал из кармана что-то вроде беспроигрышного джокера — самолично нарисованный план завода. И пояснял: рядом с заводом были частые, частные и честные сотки для картошки и зелени, по соседству размещались ясли для грудничков (детей ясельного возраста), молодежное общежитие. И никакого забора-ограждения вокруг.
“А здесь, — ветеран нарочито повышал голос, словно делал логическое ударение, — пролегал екатерининский тракт, который соединял Петербург и Одессу и был обсажен любимыми деревьями императрицы — березами”.
И уже думалось не столько об интересном госте, единстве поколений, сколько о неразрывной, органичной связи со всей страной.
ОСКОЛОК
Шла война. Общее великое горе не располагало к веселью. Подшучивали только над Василием Смолеем, который прибыл за Урал вместе с эвакуированным “Гомсельмашем” и имел легко рифмовавшуюся фамилию, которая вскоре превратилась в этакий слоган: “Эй, Смолей, немцев бей!”.
В этой шутке была доля правды. Но пока Смолей полезнее в тылу. Вот маленько подучит новичков, тогда его лишат брон8 и и отправят туда, где много брони8. Тем более что в Гомеле несколько лет он работал в закрытом цехе, выпускавшем далеко не мирную продукцию. Ею-то как раз и били гитлеровцев.
Вскоре Смолея призвали “под ружье”, и он попал на передовую. Бои шли жаркие. Высотки, одна за другой, то сдавали, то снова отвоевывали. В окопах или отсыпались, или пережидали артиллерийские перестрелки и минометные налеты. Мины, которые делал на гражданке и маркировал личным клеймом, — штука, оказывается, довольно противная. Не потому, что живую силу противника укладывала как траву косой; для того она и была предназначена. Когда летела, выла как резаная. Вышибала из головы любую мысль. Ощущение — хуже, чем железом по стеклу.
Как-то после минометной поддержки вместе с товарищами Смолей побежал к немецким окопам. Воронки, воронки, воронки. Все вдребезги. На бегу интуитивно подхватил очень похожий на что-то темный осколок еще не заржавевшего зернистого металла. После короткого боя достал его из кармана, пропахшего самосадом.
Что это? Не может быть! Невероятно!
Знакомый набор цифр. Как на гражданке — на его личном рабочем клейме.
…Было это в 1942 году. Где-то под Харьковом.
С войны Смолей вернулся живым. С осколком мины, бережно завернутым в просаленную тряпицу.