Ода материнской любви
Что такое человеческая память? Видимо, это застывшие в мозгу образы и мысли. А где они там притаились-зацепились, в какой его части, поди разберись…
Мои первые воспоминания совпали с первыми словами: мама, папа, солнце, хлеб. К сожалению, все это надолго омрачили кошмары войны.
Помню полный ужаса дом. Все с напряженно-строгими до неузнаваемости лицами, сталкиваясь друг с другом и порою застревая в дверях, спешно выносили вещи. Ничего не понимая, я сидел на столе и громко ревел: не забудьте меня!..
Не забыли. Как самую большую драгоценность, бережно укутав в одеяло, вынесли последним. Перед домом стояла высоко груженая телега. Меня водрузили на самый ее верх — на пуховую перину. В телегу была запряжена лошадь темного цвета. Ее звали Потап. Из всех нас радостной была только собака по кличке Пират. Видимо, ей казалось, что вся эта суета организована специально, чтобы повеселить ее.
Лошадь двинулась вперед. Колесо попало в глубокую рытвину, и моя мягкая высокая пирамида закачалась. Оказалось, что боюсь высоты, а еще больше падения с нее.
Сейчас, вспоминая те далекие события, понимаю, что поездка была неуклюжей попыткой убежать от внезапно нагрянувшей войны. Конечно, побег не удался. Переждав пару дней в лесу, вернулись домой. Полагаю, вражеские войска просто обошли нашу деревню стороной, направились к более значимым объектам.
Был еще случай: садилось солнце. Откуда-то из-за него, медленно и бесшумно, выплыла пара громадных лошадей коричневого цвета, тащившая крытую кибитку. За ней — еще одна и еще. Кажется, им не будет конца. Деревня замерла. Стояла тяжелая, страшная тишина. Вдруг наш Пират, видимо, желая защитить меня, бросился им навстречу. Он метался с громким лаем от одной лошади к другой. Внезапно раздался резкий треск. Пират споткнулся, завертелсязакружился с визгом-плачем. Потом упал и затих.
Дальнейшая наша жизнь разделилась на две части. Первая — скучное, однообразное, полуголодное, безнадежное существование, и вторая — с возвращением домой отца.
Бедная моя мама. Какие немыслимо тяжелые проблемы лежали на ее худеньких плечах! Первая и главная из них, как у наседки с птенцами, — закрыть, как крыльями, от вражеских солдат и вездесущих полицаев. Чтобы они не видели и не слышали нас. Она должна любой ценой сохранить наши жизни. Для этого нас нужно было кормить. Пока в погребе имелась картошка, жить еще можно было. К весне, когда запасы истощились, уменьшились и наши порции. Мамина больше всех.
Однажды мамочка упала в обморок, сильно ударилась головой обо что-то твердое. Несколько дней у нее кружилась голова. Ходила пошатываясь. Через пару дней попросила нас посмотреть ее рану, мол, что-то она постоянно чешется. Раздвинули волосы на маминой голове, а раны и не видно: вся она была плотно укрыта вшами, наподобие живой белой копошащейся ромашки. Общими силами нашли в деревне несколько ложек керосина. Лили его прямо на рану — травили паразитов. Коекак помыли голову. Мама повязала чистый платочек. Вот и все лечение.
А потом пригрело солнышко, растаял снег. Появились щавель, лебеда. Очистились былые картофельные поля, а на них — сгнившая картошка. Кто-нибудь знает, как ужасно она пахнет? Если ее собрать да несколько раз перемыть и перетереть, можно испечь оладьи. Мы называли их “тошнотиками”. Но голод не тетка. Ели.
Чтобы пережить следующую зиму, мама копала землю возле дома и сажала картошку — видимо, ведерко-другое спрятала от нас и от себя. Сажала не клубнями, а “глазками”, почти очистками. Какое семя, такой и урожай. Но возле дома что-то приятно зеленело.
Как мы жили дальше? Плохо жили. Голодно. Помощники у мамы были слишком слабыми. Малосильными. Да и мама далеко не Геракл. До сих пор помню, как выглядели мои братья: тоненькие руки и ноги, четко проступающие сквозь кожу ребра, запавшие глаза, круглые животы... Думаю, что и я смотрелся не лучше. Просто себя не рассматривал — неинтересно, да и большого зеркала у нас не было.
Убегая, немцы сожгли наш дом. И соседние тоже. Повезло, что без людей. У нас под домом находился большой кирпичный погреб. Спускались туда по кирпичным ступенькам, было их больше десяти. Там и ютились. Ничего, что без окон. Утешали себя тем, что летом нам не жарко. Да и в трескучие морозы подвал не промерзал. Кое-как из несгоревших досок соорудили лежаки, чтобы ноги не примерзали к кирпичному полу. Потом мама сшила большие мешки, их набили перезимовавшей соломой. Вот и постели. Словом, устроились капитально. Даже лучше, чем некоторые соседи.
Конечно, свобода, даже полуголодная — половина счастья. Иди куда хочешь, в полной уверенности, что тебя не арестуют, не потянут на допрос, не застрелят или не повесят, как это было при немцах в других деревнях. Однако война продолжалась, и до полной Победы оставалось еще далеко. Главный лозунг того времени, по которому жила страна, — все для фронта, все для победы. Мама ходила на колхозное поле, работала за трудодни. Хотя, как многодетной фронтовичке, для нее норма обязательных трудодней была снижена.
Пошла однажды она на базар. Говорят, чтобы купить что-нибудь, надо сначала что-то продать. Что мама туда понесла? Не знаю. Но произошел с ней удивительный случай. Споткнулась она о какую-то кошелку, набитую сеном. Глянула и обомлела: под тонким слоем сена лежали бумажные деньги. Много пачек. Наделала она крику: “Люди! Кто деньги потерял?” Толпа собралась, но пока на кошелку никто не претендовал. И тут пробилась к маме незнакомка. Плачет, слезы в три ручья, рвет в истерике волосы на голове. Оказалось, что ее кошелка с деньгами: женщина продала корову. И земляки нашлись, подтвердившие этот факт. Как она ухитрилась обронить свой драгоценный “сейф”, неизвестно. Скорее всего, получив много денег, сделала немало покупок. Вот между тем и уронила свою главную ношу.
Упала та женщина на колени перед мамой, благодарила, целовала руки. Узнав, что наш отец воюет, пообещала, что будет постоянно молиться за его жизнь и здоровье. Вероятно, она также дала маме немного денег на гостинцы для нас.
Через несколько дней мы получили письмо-треугольничек от отца. И дожили до Победы! Потянулись из Германии воинские эшелоны на Родину. А отца все нет и нет. И вот, в один прекрасный день он предстал перед нами, причем без единой царапины. Не Бог ли его сберег и обещанные женщиной молитвы в его защиту?
Высокий, плечистый, сильный. Настоящий мужчина. Как мы истосковались по этой надежной силе! От него пахло табаком и потом, но мне эти запахи казались божественными. От радости мы истошно завизжали. А мама, еще не веря своему счастью, беззвучно улыбалась, и слезинки радости орошали ее улыбку.
Потом поднялись наверх, и отец стал извлекать из ранца свои подарки. Сыновьям — по костюмчику. Точно по размеру. Маме — нарядный головной платочек. Бутылку водки, буханку хлеба, сахар и губную гармошку. Веселую, блестящую. Я, казалось, без раздумий отдал бы за нее свой костюмчик. Но отец сказал, что это наш общий подарок, и я с грустью согласился. А утром, пока я спал, Толя старательно разобрал наш певучий инструмент. Снял нарядные пластинки. А под ними — ребристая деревяшка. И все. Ни звука, ни песни. Так мы и выбросили ее.
Назавтра отец устроился ремонтным рабочим на железную дорогу. Железнодорожникам полагался продовольственный паек. И жильем обеспечили. Поселили в железнодорожной будке. Это только название такое, а на самом деле это был настоящий кирпичный дом. В нем и печка, и сарай. Даже радиоприемник. Живи — радуйся. И мы радовались! Ведь отныне мы — настоящая, полная, дружная, рабочая семья.
На новом месте мама, конечно, с нашей помощью, тоже картошку посадила. И лучок, и огурчики. Поздновато, правда. Но лето выдалось теплым, оно оценило наш труд.
Как-то нам привалила нежданная радость. Можно сказать, большой кусок счастья. Работая на дороге, отец случайно заглянул за лесополосу и увидел, как по грунтовой дороге белый вол тащил телегу с картошкой. Двигался он на свиноферму “Рассвет”. (Сало в то время справедливо считалось стратегическим продуктом и приравнивалось к военному оружию.) Жара стояла неимоверная. Впереди по дороге — мосточек. Сбоку — метровые откосы. Слева от них — заболоченное озерцо. Вол направился к воде. Телега опрокинулась, и весь груз скрылся под водой. Бедный возница и кричал, и плакал, и стыдил, и материл животное — никакого эффекта. Спустя время вол отряхнулся, поднялся. Возница поставил телегу на колеса, и двинулась она дальше по маршруту.
Вечером отец пришел домой радостно-возбужденный и сказал: “Ну, сынки, идем скорее к сытой жизни: захватите по пустому мешку или сумке”. Так что мы быстро наполнили свою тару и воротились домой. Впервые за много лет сварили столько картошки, сколько каждый собирался съесть. Даже с запасом. Аромат ее — на всю округу. А вкус… Тот день и стал точкой отсчета на пути к сытой, обеспеченной жизни.
…Упустил самое главное, без чего этот трудный, честно прожитый отрезок жизни может показаться мрачным, холодным кошмаром. Это не так. Однажды ранней весной я случайно наступил босой пяткой на крупную свеклину. Не замерзшую, не сгнившую, а живую. Отдал ее маме. Она бережно помыла, отрезала каждому по одинаковому кусочку, погладила меня по голове и поцеловала в макушку. Столько лет минуло, а я осязаемо чувствую и сейчас то мамино ласковое прикосновение.