ОГЛЯНУТЬСЯ С ЛЮБОВЬЮ
СМилой Балашовой, владелицей небольшой витебской фирмы по изготовлению сценических костюмов для народных коллективов, мы познакомились на «Задзвінскім кірмашы» во время «Славянского базара». Привлекли внимание ее вышиванки с орнаментами. Некоторые из них были типично белорусскими, а иные не похожи на наши, скорее с украинским рисунком или узором южных славянских стран.
— Так и есть, люблю все славянское — культуру, историю, мифологию, а когда долго живешь в одной стране, проникаешься ее образами, не можешь не любить ее. Знания рождают привязанность…— охотно вступила в диалог собеседница.— Школу и университет я в Витебске окончила, но родилась-то и прожила какое-то время во Львове. И хотя в моих жилах совсем нет белорусской крови, я, может, больше, чем кто-то другой, белоруска, и люблю все здешнее. А как иначе, хлеб ем белорусский, слушаю белорусские песни, кстати, порой специально прошу петь тех, для кого потом отшиваются костюмы для выступлений. Здесь у меня много друзей, любимая работа, и здесь уже могилки моих любимых родных людей…
Верю, что все славяне — братья, и потому во мне больно отзывается то, что происходит с Украиной, люблю Беларусь, горжусь Россией… А как по-другому, если во мне течет кровь моих предков — русских, украинцев, казаков, мари, татар, зырян, хорватов…
Спустя время воспроизвожу этот неожиданный монолог удивительной женщины, который запомнился мыслью о естественности единства людей и горячей в том убежденностью. После того нечаянного знакомства мы встретились снова — успела тогда Мила заронить зерно интереса к своей необыкновенной истории.
Почему составление древа жизни так увлекло ее?
— Сколько себя помню, мне всегда нравилось слушать рассказы старших, рассматривать фотографии в семейном альбоме, а в нем есть и снимки XIX века, читать сохранившиеся документы. Я словно приподнимала занавес, за которым — моя история, и сейчас знаю ее до пятого колена,— поделилась Людмила Александровна.
Мне оставалось только записать с ее слов увлекательную повесть жизни.
— Патриархом в семье была бабуся Ольга Николаевна Суркова (Сыровельская) 1902 года рождения, петербурженка,— начала собеседница.— Ее рассказы о том, как она училась в Исидоровском училище для детей духовенства, о революции, как ездила к деду на фронт, я слушала, как сказки. У бабуси был хороший литературный язык, медленное, спокойное течение речи. Она бегло говорила по-французски, и мои подружки-одноклассницы бегали к ней за переводами, любили ее, доверяли свои тайны, она же к каждой из них обращалась на старый манер, исключительно — «голубушка». Но это к слову. Ольга Николаевна вела дневники, у нее была настолько интересная и увлекательная жизнь, что огорчение от потери этих записей переживаю до сих пор. Но во мне отпечатались все ее рассказы.
Вальбоме сохранилась фотография 1912 года с изображением дома в Петербурге, где жила семья Сыровельских. Они были состоятельными людьми, после революции дом экспроприировали, а самих спустя время отправили на торфоразработки в Гатчину. Это, кстати, был счастливый билет. Сохранилось предание о том, как во время революционной стачки жандармерия разгоняла рабочих, и один раненый из бастующих, спасаясь, забежал в дом Сыровельских, где его спрятали и выходили. Когда семьям священнослужителей грозил расстрел, пришли и к моим предкам в дом красноармейцы. Чудо — среди них оказался тот самый спасенный, только был он уже комиссаром. Узнал всех, отдал свой долг — семья уцелела, но была отправлена на торфоразработки.
Прадед по маминой линии Николай Иосифович Сыровельский, которому принадлежал тот самый дом в Петербурге,— из обедневшего шляхетского рода из Калиша. Он был священником. Встретил в Петербурге мою прабабушку Наталью и женился на ней (вот она — зырянка). У него был великолепный голос, бабуся рассказывала, что на его службы в церкви на «пяти углах» приезжал даже царь. В свое время прабабка со своими родителями и сестрами перебрались в Петербург из Сыктывкара. Ее мать Елена здесь разбогатела. Как? А вот так. По преданию, ее муж, мой прапрадед, был сбит насмерть каретой одного из великих князей, а чтобы искупить свою вину, тот подарил вдове полотерное дело. Нанятые ею полотеры занимались уборкой домов по всему Петербургу. Знаю, что родители Елены — из сыктывкарских мещан, отец ее был травником, знахарем…
В нашей семье все решала бабуся Ольга Николаевна, а была она женой военного — Константина Вениаминовича Суркова, моего деда. Благодаря ей сохранились газета «Правда» 1942 года о присвоении ему звания генерал-майора интендантской службы, награды, среди которых ордена Ленина, Кутузова и другие, документы. Это был удивительно прочный брак безмерно любящих друг друга мужчины и женщины. Дед часто говорил, что это он на службе царь и бог, а дома… муравьишка (смеется).
Они познакомились в Гатчине. Дед Сурков тоже был из состоятельной семьи, у него отец, то есть мой прадед, был сыном царского егеря в Гатчине. Убеждения вовлекли его в революционные события.
Дед Константин — участник гражданской войны, финской кампании, воевал на Халхин-Голе, в Великую Отечественную, он имел пять ранений. Судьба провела его по острой грани жизни и смерти не однажды. Во время Великой Отечественной войны начальник тыла 50-й армии генерал-майор интендантской службы Константин Сурков пережил приговор к расстрелу за якобы плохое обеспечение войск лошадьми, затем этот приказ был заменен другим — разжаловать в рядовые. Он воевал на фронте. Деда оправдали, звание и соответствующую его опыту должность вернули, о чем ходатайствовал перед Сталиным Константин Рокоссовский, знавший Суркова еще по гражданской войне.
Войну дед окончил во Львове, здесь получил назначение — заместитель начальника Прикарпатского военного округа. Умер Константин Вениаминович в 1959 году во Львове, доконало его старое ранение в позвоночник, ему не было еще 60 лет. Бабушка рассказывала мне, что к ней приезжал писатель Иван Стаднюк, расспрашивал о судьбе генерал-майора Суркова, и она полагала, что какие-то черты деда он использовал при написании своей известной книги «Война». Как я могу отдать дань памяти деду? Веду на сайте «Бессмертный полк» страницу, посвященную генерал-майору Суркову.
Дети Сурковых — три сына и дочь, а это моя мама, все родились в Ленинграде. Мама с бабушкой пережили блокаду, братья ее — старшие, они воевали на фронте, как и их отец.
— Мила, какими же ниточками вашу семью судьба связала с Витебском? Военных переводили приказом из одного округа в другой по всему Советскому Союзу, но когда вы переехали, генерал-майора Суркова уже не было в живых…
— С Витебском связывает история, которая касается линии жизни моего отца, уроженца Казани. Родители, Александр Анатольевич и Светлана Константиновна Калинины, окончили вузы во Львове, они жили в соседних домах, так и познакомились. Когда отцу в 1970-м предложили преподавать в технологическом институте в Витебске, он согласился. Мама устроилась работать по специальности, в стоматологию. В городе уже жила моя вторая бабушка Елизавета Сергеевна Калинина, к тому времени похоронившая мужа, моего деда Анатолия Семеновича Калинина. С 1957 года он, профессор, работал в витебской ветакадемии. Кстати, там до сих пор есть его портрет. В свое время он был ректором ветеринарного института во Львове. У него учились два сына настоятеля одного из карпатских монастырей. Тогда вышло какое-то партийное распоряжение «выбрасывать» детей священников из вузов, но дед вступился за них, дал возможность окончить институт. Однако получил выговор по партийной линии, а потом его отправили на понижение в Витебск.
Храню до сих пор документы Калининых Анатолия и Елизаветы об окончании ими Казанской ветакадемии. С их родителями, моими прадедами, тоже связаны интересные семейные предания. Семен Сесипатрович Калинин — мариец, родом из ЙошкарОлы. Он был сиротой, но сумел выучиться на агронома, был управляющим у какого-то графа.
Долгое время у нас хранилось украшение — «мертвая» бирюза с хризолитом. С ним связана семейная легенда, которая волнует меня до сих пор своей недосказанностью, не раскрытой до конца тайной… Моя татарская прабабка Анастасия Сидоровна Карпова, мать Елизаветы Калининой, была начитанной особой, от нее у меня остался старинный «Исторический вестник». В свое время в Казани она находилась в услужении в профессорской семье Елачичей — выходцев из хорватского дворянского рода. У них был сын — гардемарин. И вот случилась любовь, молодые хотели жениться. Когда мать Елачича узнала, она откупилась от Анастасии бирюзой и выдала ее, как считают в нашей семье, уже беременную замуж за другого. Огласке история не предавалась, поскольку гардемаринам нельзя было жениться до определенного возраста, иначе пострадала бы карьера, да и лишних разговоров не хотели. Я изучала историю Бориса Елачича, он стал морским офицером, служил в Добровольческой армии белых. Эмигрировал в Китай, в 1930-м был убит в Харбине при невыясненных обстоятельствах. Возможно, моя бабушка Елизавета была дочерью Елачича, во всяком случае, своего младшего сына она назвала Борисом…
«Всматриваясь в дорогие мне лица, я вижу, что сама похожа на папину мать — Елизавету Калинину, а в лице своей дочери Ольги нахожу черты Ольги Сурковой…» — после небольшой паузы заметила Людмила. Свой рассказ она вела, перелистывая старые альбомы с фотографиями. На каждой странице прошлое ее семьи переходило границы настоящего, подступалось так близко, что казалось, будто именно эти люди, с их радостями, трагедиями, подвигами, открытиями, любовью,— твои собеседники. Закрывался тонкой папирусной бумагой, словно вуалью, очередной альбомный лист, и кто-то из тех людей «уходил» в свое прошлое. Мила в который раз с любовью оглянулась им вослед, им, чьи образы растворились на далеких просторах былой Российской империи, былого Советского Союза.