ЖИТЬ, НЕ ОТКЛАДЫВАЯ НА ПОТОМ
Юрий Григорович — о прошлом и настоящем в связи с 90-летием и безотносительно к нему
СОВСЕМ СКОРО ВЕЛИЧАЙШЕМУ ХОРЕОГРАФУ СОВРЕМЕННОСТИ — ЧЕЛОВЕКУ, ЧЬЕ ИМЯ УЖЕ ВПИСАНО ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ, ИСПОЛНИТСЯ 90! Григорович — целая эпоха в русском и советском искусстве. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и двух Государственных премий, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», он был во времена СССР наиболее влиятельной фигурой советского балета. Вызывая шок и трепет в течение более чем 30 лет, он железной рукой управлял балетной труппой Большого театра.
Нежное обаяние балетного диктатора
— Юрий Николаевич, в Большом театре вас называли диктатором за жесткий и авторитарный стиль управления труппой — такой метод управления неизбежен?
— Мне приписывали тоталитарные методы правления, умалчивая о том, во имя чего и ради чего я был непреклонен. Для того чтобы все ладилось, шло по уму, только тогда мы становились сильными. Не все выдерживали, с кем-то отношения прекращены безвозвратно и без сожалений — им я даровал свободу от себя самого, моих планов и требований. С большинством же других общение продолжается, особенно если это нужно для пользы дела.
Мои принципы мало изменились со времен балетной молодости: или мы вместе, верны друг другу, или каждый волен в выборе. Здесь одна из причин, почему я никогда никому не отвечал на выпады против себя, полагаясь на время, которое само расставит все по местам. Моя несдержанность никогда не была направлена против личности — я вспыхивал исключительно по профессиональным вопросам.
— То есть мягкий и свободный стиль управления противопоказан балетным артистам?
— Жалость не лучшее чувство в работе с артистами. Наталия Бессмертнова занималась многие годы в классе Марины Тимофеевны Семеновой, и она требовала от нее в десять раз больше, чем от других, не прощала ничего. Однажды, на гастролях в Лондоне, когда Семеновой не было рядом, Наташа попросила Уланову пройти с ней в классе партию Раймонды, много раз к тому моменту исполненную. Галина Сергеевна удивилась: «Ты же давно ее танцуешь, в чем проблема?» Но просмотрела от и до и сказала: я не могу даже придраться к чему-то.
Или другой случай. Красса в «Спартаке» репетировал Владимир Левашов. И чем дальше, тем яснее я понимал: он не будет танцевать — нужен другой. Наконец собрался с силами и сказал это замечательному артисту, потратившему много сил на репетиции. И он понял, и наши отношения не разрушились! И пришел Марис Лиепа и стал легендарным Крассом, создал свою лучшую роль. Прояви я жалость, что бы было?
— Вы никогда не были членом КПСС, получив при этом свыше пятидесяти наград от разных государств. Не мешало ли это карьере?
— Наоборот — помогало, делало меня более свободным. Я не обязан был соблюдать партийную дисциплину, вписываться в идеологические схемы. Несколько раз предлагали, я благодарил и уклонялся: мол, не созрел еще. А партийное влияние на театральную политику, конечно, существовало. Мы зависели от многих обстоятельств и не все из них могли обойти. С какими-то приходилось уживаться, а какие-то успешно ставить на службу творчеству. Это и есть компромиссы, они — часть жизни, независимо от того, носят ли они партийный характер (производственный, личностный, творческий).
«Я вошел в воспоминания многих — войдут ли они в мои?»
— Вы помните момент назначения вас главным балетмейстером Большого? Я слышал, что важную роль в нем сыграл Хрущев, который видел на гастролях Кировского театра в Кремлевском дворце ваш балет «Легенда о любви».
— Памятное событие, хотя и абсолютно не пафосное. К тому времени я поставил в Большом два больших спектакля — «Каменный цветок» и «Спящую красавицу». Я знал труппу, ко мне здесь вполне привыкли, даже исполнял обязанности главного балетмейстера. Театр тогда возглавил Евгений Светланов и сказал высокому руководству: «Мне нужен здесь Григорович». Словом, все было за то, чтобы я здесь остался. Хрущев к моему назначению, наверное, не был причастен. А вот Екатерина Алексеевна Фурцева, министр культуры СССР, конечно. Она занималась театром ежедневно! Знала артистов, всегда стояла на их стороне, принимала их у себя часто, не все платили ей потом добром.
— Правда ли, что главным балетмейстером вас очень хотела видеть и Майя Плисецкая, которая в то время питала к вам дружеские чувства и вдохновенно танцевала ваши балеты. Говорят, первое время вы дружили. Почему произошло охлаждение? — Нет, кажется, она хотела Игоря Бельского. Но и мой приход встретила очень ра- душно. Пока она танцевала по-настоящему, у нас были вполне нормальные, не конфликтные отношения. Она исполнила пять партий в моих балетах, и это было лучшее, что она сделала в Большом: Хозяйка Медной горы, Мехменэ Бану, Аврора, Одетта—Одиллия. Эгину в «Спартаке» не беру, партия оказалась выше ее возможностей. Я был ею доволен.
Проблемы начались, когда новое поколение артистов обретало свое место на сцене, и я активно работал с ними. Она перестала понимать, что Большой не должен и не будет принадлежать ни одной балерине. При этом театр всегда был по отношению к ней буквально распахнут — она ставила свои балеты, для нее приглашались балетмейстеры, художники, либреттисты, партнеры; проводились ее творческие вечера и отмечались все юбилеи. Исполнение партии Авроры в моей постановке «Спящей красавицы» инициировало ее выдвижение и присуждение ей Ленинской премии. Была большая слава, признание, правительственные награды. Как только же она предпринимала что-то за пределами Большого театра — руководила коллективами, организовывала балетный конкурс, постановки и пр., — терпела полный крах. Нет-нет, ее творческая карьера в Большом сложилась, ей не на что обижаться. — Простили ли вы нелицеприятные слова в ваш адрес в ее мемуарной книге?
— О, эти актерские мемуары, по ним можно изучать избирательные свойства человеческой памяти. Я вошел в воспоминания многих — войдут ли они в мои? Не помню уже, о чем там написано. Впрочем, это для меня давно перевернутая страница.
— Чем закончился ваш конфликт с Рудольфом Нуреевым на репетиции «Легенды о любви» в Кировском театре? Впоследствии после его побега из страны вы встречались?
— По сегодняшним меркам не конфликт, скорее производственный разлад. Мы уже дошли до третьего действия «Легенды о любви», он репетировал, причем хорошо, партию Ферхада. И вдруг стал отпрашиваться. Меня это совсем не устраивало: работа идет к концу, надо концентрироваться. И на какой-то репетиции я его попросил покинуть зал и больше не вызывал. Наверное, это бы вскоре исчерпалось само собой, но начались гастроли теа- тра, пришлось прервать репетиции. Он уехал в Париж, откуда вернулся только его багаж и в нем голубое трико, приобретенное им для Ферхада, — он хотел танцевать «Легенду», мы это знали.
Потом, спустя годы, мы встречались как ни в чем не бывало — в Афинах, Париже, Милане, еще где-то. Он попросил меня, когда умирала его мать в Уфе, помочь с визой; я подключился, и ему дали на 48 часов, он прилетел, но она его уже не узнала. И последняя наша встреча осенью 1992 года в Парижской опере на премьере «Баядерки» в его постановке. Он позвал тогда на помощь Нинель Кургапкину как репетитора. В молодости они были партнерами и много вместе танцевали, особенно в концертах, мне запомнился один из их номеров, кажется, «Вальс».
И вот через тридцать лет мы сидели втроем в ложе оперы, следили за спектаклем, хореографию которого впитали в себя с молодости, и вспоминали каждый свое. То был печальный вечер: Рудольф был очень плох, его с трудом вывели на поклон, вернее, он сидел в кресле на сцене, не вставая. Я поздравил его и всех, попрощался и не пошел на прием. Нинель тоже, она наутро улетала домой. Из театра нас отправили одной машиной. Мы ехали и тихо разговаривали обо всем понемногу и, конечно, о Рудольфе. Мы понимали: он в последний раз хотел видеть на премьере своих, ленинградских, что-то дорогое из прошлого.
«Не все исчезает со спектаклем, что-то витает и окликает нас через эпохи и поколения»
— Рассказывала ли вам ваша мать Клавдия Альфредовна про своего брата и вашего дядю Георгия Розая, артиста Мариинского театра и знаменитого участника Дягилевских сезонов в Париже?
— Я его никогда не видел, поскольку родился через десять лет после его загадочной смерти. Но меня с ним сравнивали часто, когда я пришел в балетную школу на улицу Росси, там ведь работали еще педагоги и товарищи Розая. В частности, считалось, я унаследовал его высокий прыжок и амплуа гротескового танцовщика.
У меня в архиве есть фотография — дядя Георгий в Риме, 1910-е годы, в одну из их дягилевских поездок. Он пишет на обороте: «Совсем я итальянец, только разговаривать не умею. Это я снимался на развалинах цирка Колизей, и тут же дворец Нерона, тоже развалины». Я неоднократно бывал на том месте и вспоминал его послание издалека.
И еще одно с ним связанное сверхъестественное событие: старую костюмерную Кировского театра давно еще, после очередной инвентаризации, решили отдать в какой-то магазин театральных костюмов или в прокатный пункт; и там среди прочего обнаружился маленький, детский костюмчик из «Щелкунчика», на изнанке которого было написано имя артиста — Георгий Розай! Боже, мой, он, оказывается, будучи ребенком, участвовал в самом первом, точно не сохранившимся даже в описаниях «Щелкунчике». Да, театр манипулирует временем и судьбами, подбрасывает и такие приветы из далекого прошлого. Значит, не все исчезает со спектаклем, что-то витает и окликает нас через эпохи и поколения.
— Вашей музой, любимым человеком и спутницей жизни была балерина Наталия Бессмертнова, на которую вы сочинили почти все свои балеты? А есть ли спектакль, который вы не успели для нее создать?
— Для меня опорой в жизни и в работе всегда была Наталия Бессмертнова, балерина и жена. Ее уход из жизни я по-прежнему тяжело переживаю. Чтобы совсем не сломаться, продолжаю работать. Я видел ее в заглавной партии в «Мастере и Маргарите», балете на музыку Кшиштофа Пендерецкого, который мы замышляли. Кто-то из критиков написал, что Бессмертнова в «Золотом веке» дает эту двойственность натуры героини: днем — одна, с наступлением ночи — другая. — Юрий Николаевич, как вы считаете, в чем секрет долголетия? — В генах и интересе к работе.
— Говорят, вы принципиально отказываетесь от мобильного телефона, даже не спрашиваю про компьютер?
— Нет, почему, у меня есть мобильный, правда, не последней модели, не угонюсь за их сменой, да и переучиваться надо.