ПОСЛЕДНЯЯ ПЛИСЕЦКАЯ
Анна, племянница великой балерины: «Мне родство не помогло, оно только мешало…»
— Анна, имя вашего отца Александра Плисецкого, мне кажется, больше известно в Латинской Америке, где он создавал балетные труппы.
— Он был самым красивым, талантливым и добрым. Все его очень любили. Он танцевал Вацлава в «Бахчисарайском фонтане» в ГАБТ, потом стал импресарио, балетмейстером и постановщиком в одном лице. Папа спешил все успеть. Он ставил программы и спектакли по всему миру: в Австралии, в Перу, в Татарстане, на Украине и в Грузии. На нем лежал титанический труд — организация турне Майи Плисецкой в разных странах, иногда ему приходилось с нуля создавать труппу в сложнейших условиях, и сестра приезжала танцевать на все готовое. Эту работу она воспринимала как должное, звезде ведь можно только поклоняться и служить. Он и подвозил ее, и ждал, пока она копается два часа. Только и слышно было: «Алик, Алик!» Он ни в чем не отказывал сестре, как-то он гнал много километров «Мерседес» на продажу и нашел покупателя — знаменитого скульптора, чтобы Майя могла приобрести имение в Тракае, под Вильнюсом. — Ваш папа рано ушел из жизни — в 54 года.
— Он надорвался. Операцию на сердце было уже нельзя откладывать. Я в это время прошла пробы в фильм «Мэри Поппинс, до свидания», в котором также ставила себе танцы, окончив первый класс Ленинградского хореографического училища имени Вагановой, и после выхода фильма на экраны стала знаменитостью. Алик успевал сгонять и в Петербург, чтобы заснять меня в соло «Детского танца» в «Шурале», и в Тбилиси — сделать первую постановку Джорджа Баланчина «Серенада».
Письмо от Игоря Юскевича с приглашением в Америку на операцию пришло летом 1985 года. Но 29 октября папа умер на операционном столе в московской клинике. Накануне он провел вечер в гостях, где поднял бокал и сказал, что «возможно, завтрашняя операция — это самоубийство». Предчувствовал… — Для Майи смерть старшего брата стала страшным ударом…
— Она постоянно плакала от обиды на такую несправедливость, все больше и больше ощущая одиночество и пустоту. Майя никого не искала взамен, пока на нее не посыпались всевозможные сомнительные предложения, которые она принимала пассивно и отстраненно, с одной стороны, и охотно, если они тешили ее самолюбие, ведь, когда артист чувствует себя недолюбленным, обязательно должен получить компенсацию в виде оваций и цветов в большом количестве. — Ее детство не было усыпано розами…
— Майя потеряла отца в 12 лет. Его арестовали в 1937 году, ночной обыск длился 4 часа. Его пытали целых 8 месяцев, потом убили и захоронили на Коммунарке. Советского консула, как собаку, бросили в безымянную могилу. А затем забрали его жену Рахиль — звезду немого кино, очень талантливую. В доме никогда не вспоминали трагедии, их как будто и не было, лишь временами проглядывала скорбная мученическая печаль. Бабушка на многое смотрела легко. В войну Майе с большим трудом достали сандалики. Она спустилась к речке, взяла эти сандалики, пустила их в воду и умилилась: «Как лодочки плывут!» И Рахиль радовалась вместе с ней, а русская мама дала бы по попе.
— Как у вас сложилось в Мариинском театре, куда вас приняли после училища?
— Я попала в театр в уникальное время, когда там сменилось старое поколение. До этого надо было 10 лет в кордебалете отстоять, чтобы потом соло дали. Начался сезон в сентябре, мне уже дали одно соло — партию Эффи в «Сильфиде», в октябре другое. Каждый месяц — новое соло. И так же весь мой выпуск. В кордебалете не стояли ни дня, только в случае форс-мажора. — Почему же вы ушли из Мариинского театра?
— Это была глупость какая-то. Поспорила с худруком и уехала. Даже не стала заявление писать — вот еще! Я думала: когда захочу, тогда вернусь, а меня завертело. Уехала по контракту в Лозанну, к Бежару. Надо было на пять лет позже, потому что обычно к нему приходят артисты после тридцати. Сезон танцевала, и звезда Высокой моды Джанни Версаче сделал мне платье, но к генеральной репетиции оно не было готово, и я проходила в прелестном хитоне от Анны де Жиоржио. Потом Джанни привез его сам и лично примерял на меня этот наряд, танцевать в нем было практически невозможно, таким платье было большим. К тому же на сцене стояли огромные зажженные свечи, и одной из них я это дорогущее платье слегка подпалила. Джанни был очень милым, от него шла такая теплая энергетика, он стоял в кулисе и, трепетно взяв меня за руку, спросил: «Са vа?» («Все хорошо?»)
Когда я вернулась в Санкт-Петербург, начались смены руководства в Мариинском театре. Репертуара не было, и все разбежались. Я вам больше скажу: у балетных моего поколения двойное гражданство или вообще нет российского паспорта. Это реальность 90-х. — Наверное, вас невольно сравнивали с Майей Плисецкой?
— Возможно. Когда я сыграла главную роль в последнем фильме-балете Александра Аркадьевича Белинского «Тарантелла», режиссер после первого дубля воскликнул: «Танцует, как Майя в свои лучшие молодые годы!»
— Вы могли стать звездой балета. Все для этого было: и способности, и внешние данные, и громкая фамилия. Хотя я знаю, находились персонажи, которые вам писали: «Ты никто!» — Было так: «есть Плисецкая, а ты не лезь». Мне родство не помогало, оно только
мешало. Никаких плюсов не было. Мне говорили после «Мэри Поппинс, до свидания», где я сыграла роль Джейн: «Вы должны были поехать в Америку и стать голливудской звездой». — У Майи Плисецкой не было детей. Она вас любила? — Любила? Не знаю, наверное. Сладкие, слюнявые проявления чувств не ее жанр. — Вы никогда не обижались на тетю?
— Она могла обидеть, но подлянку сделать — нет, никогда. Она была прямым человеком и открыто выражала свое недовольство. И я на нее тоже иногда обижалась. Ее подзуживали, настраивали против меня. Однажды она мне позвонила и сказала глупость: «Тебе запрещено выходить под моим именем». И тут же добавила для кого-то, кто рядом сидел: «Правильно я передаю?»
Она и в детстве была такая. Рахиль рассказывала, что Майя бесилась, подушками кидалась, а потом говорила: «Все, бзик прошел!» — Они с Родионом Щедриным хорошо жили?
— Примерно как Любовь Орлова и Григорий Александров. Должна быть красивая пара. Кто будет спрашивать, какие там взаимоотношения? Он порой жестко с ней разговаривал, и она его слушалась. Она была скромна в быту. Никогда не капризничала, никогда не перекладывала на других свои
проблемы. Как Рахиль. Когда я в 92-м была у Рахили, я не знала, что у нее рак. — Майя любила драгоценности?
— Поклонники что-то дарили. Только не надо из этого делать историю с Зыкиной, которая по сравнению с бизнесменами была нищей. У Майи не было денег даже на туфли. Она брала пенсию, мы шли в магазин, где я договаривалась о 30-процентной скидке. Денег хватало на две пары туфель. Ей почему-то хотелось купить лодочки на каблуке, я говорила: «Ты не будешь это носить, у тебя косточка заболит!» — «Нет, я куплю». Естественно, эти туфли потом раздавались.
Майя вспоминала, как еще до моего дня рождения они ездили с гастролями на Запад. Артисты жили в пятизвездочном «Шератоне», а по коридору плыл нестерпимый запах от супов из консервов. Импресарио, который тратил по 300 тысяч за гастроли, спрашивал: «Что, что такое?» Ему объясняли, что они получают по 5 долларов в сутки, а им еще надо семью одеть. Майя около 80 процентов от гонорара примы отдавала. Мы шли с ней как-то по улице в Мадриде, и она мечтала: «Только бы все потратить!» Потом эти вещи отдавались мне, потому что с этими чемоданами ее не пускали в Мюнхен, в крохотную квартирку, где только под роялем спать. Вся одежда моя была от нее. — У Майи была феноменально долгая жизнь на сцене.
— Она много работала по контрактам. Импресарио требовали еще и еще, публика шла на нее в любом виде: хоть руками танцуй, хоть просто выйди, но будь! Она устала. И вообще была пассивна. Любой творческий человек ждет, когда ему позвонят. Это привычка из советского прошлого. Майя говорила: «Я ничего не хочу, мне уже ничего не надо». Она хотела слушать музыку, ходить на концерты, общаться. Она очень любила рестораны. Если у меня была возможность, когда приезжал знакомый импресарио, я ей звонила. За нами присылали красивый лимузин, и мы ехали обедать в «Пушкинъ». Майя любила вкусно поесть. В Японии она меня брала в ресторан, нас приглашал директор Пьера Кардена, он был японец, там обед тысячу долларов стоил.
Майе было скучно сидеть в Мюнхене. В отличие от Родиона, который прекрасно владеет немецким, она не знала ни слова. В этом плане она была совершенно беспомощна.
— Ей очень повезло с фигурой. Любила поесть, не терпела диет, а жир не откладывался!
— Иногда откладывался. У нее была очень красивая грудь, такая же, как у Рахили, третий размер как минимум, и полукруглые бедра. Она один раз сильно похудела, когда танцевала у Бежара. Он любит худых. А в молодости Майя была пухленькая.
— Художник Борис Мессерер — ваш родной дядя. Какой осталась в вашей памяти Белла Ахмадулина?
— Белла… «Мелькнул сквозняк и погубил свечу» — мне десяти лет не было, когда я запомнила эти строки.
С Беллочкой замечательно было общаться. По-моему, мы жили с ней в одном мире. Когда я была совсем маленькая, она говорила: «Я хочу покормить этого ребенка, он очень худой».
Я не пью алкоголь, потому что у меня организм почти, как у японцев, которые после рабочего дня не могут сесть в поезд из-за того, что выпили четвертиночку «Асахи». У них не вырабатывается фермент. Мне один врач говорил: «Тебе нужно на ужин кусок мяса с красным вином, это придаст силы». Я не ем мяса. Он сказал: «Подожди! Зима придет — съешь». А у меня в жизни зим нет. Я редко провожу зиму в России.
Лет десять назад была в компании: шашлычки, водочка. Я выпила — не чувствую ничего. Зачем тогда пить? А с вином наоборот. Полбокала за обедом, и меня ведет. У Беллы так же было. Сидим за обедом. Борис смотрит на ее бокал: «Нельзя, дракоша!» Она чуть-чуть выпила и «поехала»...
Она была невероятно худая, с очень тонкими ногами. Однажды сидит в черных лосинах, подняла высоко ногу: «Я тоже так могу!» Образ Беллы придумал Борис, как и образ Кармен. Это абсолютный символизм.
— Простите, можете, конечно, не отвечать, но почему вы, такая красивая и талантливая, не родили ребенка?
— Не на что. Денег нет. Может быть, у меня еще будет ребенок. Но пока я последняя Плисецкая.