Духовник Евгения ЕВТУШЕНКО: «СМЕРТЬ — ЭТО НЕ КОНЕЦ, ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО»
Поэт последние годы жизни доверял самое сокровенное пастору Михаилу Моргулису
Они были знакомы 25 лет. Последние годы — очень близко. Именно к американскому пастору Михаилу Моргулису в его маленькую часовню во Флориде приезжал Евгений Евтушенко со своей последней женой Марией. Ему он просил позвонить перед смертью.
Наверное, не случайно, что мы встретились в пасхальную неделю. Писатель, философ, пастор Михаил Моргулис прилетел из Америки на похороны своего друга Евгения Евтушенко. Вернее, они простились еще там, в университете города Талсы, штат Оклахома, где поэт провел свои последние годы, но это было официальное прощание, холодное и правильное, напитанное красивыми словами.
— Давайте уточним детали, да. Это было в Америке, чтобы не перепутали, люди иногда бывают такими дотошными... В университет Талсы я приехал на гражданскую панихиду. С Евтушенко прощались его студенты, профессора, коллеги-преподаватели... Я тоже говорил какие-то слова, обращаясь к портрету Жени на экране, потому что самого гроба на церемонии не было. А утром мы с его женой Машей, она мне предложила, чтобы только никто не узнал, отправились в похоронное бюро посмотреть на мертвого Женю, лично попрощаться с ним. Без прессы и других посетителей: я, Маша, сыновья. Я разговаривал с ним. Маша стояла рядом. Я стал читать «Отче наш» и 22-й псалом Давида: «Если я пойду и долиною смертной тени,/Не убоюсь зла,/ Ибо Ты со мной;/Твой жезл и Твой посох/Они успокаивают меня...» И на этих словах Женя вдруг... вздохнул. Грудь его поднялась и опустилась. Мне показалось, что у меня галлюцинации, но Маша сказала, что и она это увидела и услышала. Так мы поняли, что душа Жени, судя по всему, ждала неких слов сопровождения от нас, чтобы стать свободной и отлететь в небеса. — Евтушенко был верующим человеком?
— Несомненно. Но как считать, кто верующий или нет? Сахаров называл себя атеистом, а жил по законам христианским, таким же был и Евтушенко, он всегда вел себя по самым высоким нравственным стандартам. Он не переставал любить людей. Никогда... Это в нем было самым главным, я думаю. — Как вы познакомились?
— Это было лет 25 назад на Шаболовке, на телевидении. У меня тогда шла программа «Возвращение к Богу», самая первая христианская программа в СССР. В это трудно сейчас поверить, но программу смотрели около 70 миллионов человек. Когда я шел по Москве, то меня нередко останавливали совершенно незнакомые люди, все они хотели говорить о вере и о Боге. И вот я поднимаюсь по лестнице в телестудии, а Евтушенко спускается вниз. «О! — сказал он мне, явно узнавая. — Вы такой популярный сейчас, Майкл Моргулис». «Да разве же это популярность, — ответил я ему. — Вот вас, Евгений Александрович, каждая собака в России знает». Ему, очевидно, пришлись по сердцу мои слова, потому что он наклонился ко мне и почти на ухо прошептал: «Старайтесь, чтобы вас почаще ругали. В нашей стране чем больше ругают, тем больше славы». Это было самое начало 90-х. — А что потом?
— Через какое-то время он неожиданно позвонил и сказал, что почему-то стал часто думать обо мне. Он признался, что читал мои эссе, публикации и на фоне того лицемерия, что творится вокруг, они ему понравились. Так у нас все и завязалось. Я чувствовал, он проникся ко мне доверием, об этом говорили и дети, и его прекрасная супруга Маша, что после бесед со мной он как будто бы светлел душой. Прошу, только напишите об этом так, чтобы не подумали, что я хвастаюсь.
— Вас можно назвать его исповедником, духовником? Извините за такой личный вопрос, но наши деятели от православной церкви обязательно обратят внимание на то обстоятельство, что русский поэт Евгений Евтушенко общался с протестантским священником.
— Я думаю, что это вообще неважно. Прежде всего я был его другом. Да, у меня есть духовное звание — пастырь, есть своя часовня во Флориде, где я живу, туда приходят люди с личными молитвами. Что важно, люди разных религий и национальностей. Иных я не пускаю, если вижу, что человек внутри злой. Иногда происходят и чудеса. Например, не- сколько лет назад приезжал внук Исаака Бабеля, Андрей, тоже мой замечательный друг, у него обнаружили тяжелую болезнь, за две недели до операции он обратился за помощью, а я сказал ему, что, прежде чем молиться, надо верить — иначе не поможет. Мы молились несколько дней, и контрольный снимок показал значительное улучшение, операция была отменена.
— Вы рассказывали, что как раз в начале 90-х, в первые свои приезды в Москву, часто спорили с Раисой Горбачевой.
— Это Раиса Максимовна со мной спорила. Она говорила, что смотрит мои программы, они ей нравятся, но не во всем со мной согласна. Она ведь была серьезным ученым, доктором философии. Я объяснял ей, что Бог — прежде всего любовь, но первая леди СССР это категорически отрицала. Так мы и расстались не примирившись. Звонок от Ирины Михайловны, их с Михаилом Сергеевичем дочери, раздался в 1999 году, когда Раиса Максимовна умирала от лейкоза в немецкой клинике. Ирина передала просьбу матери. Та была уже без сознания. «Мама очень просила помолиться о ней». Я только что вернулся с Кавказа, едва живой, но встал на колени возле кровати и заснул, только когда почувствовал, что Раиса Максимовна скоро уйдет в тишине и в мире. Много позже я встретил Горбачева, и он сказал мне: «Майкл, (так он меня предпочитал называть), одно меня интересует: где она сейчас...» — И? — Я сказал ему, что душа ее в хорошем месте, ибо она это заслужила. — Скажите, а Евтушенко бывал в вашей часовне?
— Он был там с женой Марией. У меня есть фотографии, где он с большой тревогой и счастьем рассматривает иллюстрации к Библии, иконы, что висят у меня. Я гладил его по голове. Я очень любил его по голове гладить. Как ребенка. Я пытался объяснить ему, как думаю сам, что самая главная наша исповедь перед Богом — это наша жизнь. Важно то, как мы поступаем, а не то, что говорим. Он знал, что я часто ночью работаю, и когда ему тоже не спалось, звонил. «Миша, ничего, что я вас потревожу?» «Нет, Женечка», — он всегда был очень деликатен. В один из последних наших с ним разговоров, и это растиражировали после его смерти американские и российские СМИ, писавшие о Евтушенко, он сказал, что очень бы хотел, чтобы между Америкой и Россией восстановились доверительные отношения. Я постоянно повторял ему: «Женя, вы не должны уходить, потому что после вас останется пустота». Он обещал держаться так долго, как сможет. Последние годы он совершал вещи невероятные, издал целых четыре тома поэтической антологии по 800–900 страниц каждый, где собрал вместе всех поэтов — живых, мертвых, советских, эмигрантских...
— Наверное, он чувствовал свой долг перед ушедшими. Он ведь остался последним. Последним из шестидесятников. Последним из тех, кто собирал стадионы. Последним из четверки. Рождественский, Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко. Наказание это или дар, пережить всех?
— Гениальнее всех, возможно, из их четверки была Белла. Она являла собой апофеоз поэзии, умея сложные вещи выражать сложным языком, но совершенно понятно. Нет, я не прав, и Евтушенко — гениальный поэт, трибун, площадный добрый ангел, который был дан России. — За что?
— Просто так. Для Бога причины нет. Хочет и дает. На выступлениях Женя будто бы забывал свои стихи, и тогда зал подсказывал ему его же строки. «Бежит река, в тумане тая,/ Бежит она, меня маня...»
— «Ах, кавалеров мне вполне хватает,/ Но нет любви хорошей у меня...» Ну а ваши любимые какие?
— «Дай бог не вляпаться во власть,/не геройствовать подложно/И быть богатым — но не красть,/Конечно, если так возможно».
— «Дай бог, чтобы твоя страна/Тебя не пнула сапожищем,/Дай бог, чтобы твоя жена/Тебя любила даже нищим».
— Катя, он писал «твоя страна, твоя жена», но я точно знаю, что он говорил о себе. А чьи еще песни пошли так широко в народ, что стали считаться народными? Да, он постоянно вспоминал их четверку, чаще всего Беллу. Это была его боль. Мы с ней ведь тоже были знакомы, и я заметил, что, рассказывая о Евтушенко, она никогда не называла его по имени, только «он». Возможно, она так и не простила ему того, что не могла иметь детей... Я предполагаю, что эта вина за Беллу терзала его до конца...
— Евтушенко сожалел о том, что в отличие от Бродского так и не стал нобелевским лауреатом?
— Возможно. Ведь это было несправедливо. Лучше всех об этом сказала Анна Ахматова, когда Бродский улетал в Нью-Йорк: «Все, теперь я о Иосифе не беспокоюсь. Он попал в хорошие руки». Все понимают, что она имела в виду его новых покровителей. Но Евтушенко был другим. Поэтому когда мне предлагают сравнить — Бродский или Евтушенко, по уровню таланта их трудно поставить рядом. Женя был великим. Бродский — хороший, очень талантливый поэт, которого в нужный момент поддержали. Жене было обидно, конечно, потому что он Иосифа устраивал на работу, ради него еще в Союзе ходил по инстанциям, чтобы того освободили из тюрьмы. А тот в благодарность на всех углах Нью-Йорка заявлял потом, что Евтушенко — агент КГБ. — Может быть, Бродский и сам в это верил?
— Понимаете, Евтушенко любили миллионы, тогда как Бродского превозносила лишь небольшая часть интеллектуалов. Евтушенко был гениальный поэт и беззащитный в своей гениальности, кстати, я так и назвал одно из своих эссе о нем. Беззащитный, потому что любой жлоб мог в лицо обозвать его дерьмом, а Женя просто не знал, как на это ответить. — Вообще, эмигрантская литературная тусовка, наверное, та еще клоака?
— Люди встречались разные. Довлатов, например, был злой человек, злопамятный. Однажды мы уличили его в плагиате. Для одного американского издания он переводил, а точнее, полностью переписывал статьи о джазе известного русского музыковеда Юрия Дмитриева. И подписывал эти публикации собой. А я издавал в то время газету «Литературный курьер», но нам неудобно было разоблачать Довлатова самим, и вот мы придумали некую старуху эмигрантку по фамилии Кульчицкая-Райс, будто это она выяснила, что статьи ворованные. Напечатали ее открытое письмо. Опозоренный Довлатов пообещал найти и прибить свою обидчицу. В следующем номере мы написали, что так оно и случилось... Перо выпало из слабеющих рук первой Кульчицкой-Райс, но его тут же подхватила еще одна Кульчицкая-Райс, родная сестра покойной, и... продолжила разоблачения Довлатова. Все, кто был в курсе этой мистификации, страшно веселились, конечно. Довлатов же жутко разозлился. И всегда потом писал обо мне нехорошо, любил насмехаться и над другими, но свой выдуманный образ берег. На Василия Аксенова тоже страшно разозлился, когда тот написал, что он «эмигрантский бытоописатель». — Высокие отношения!
— Как-то мы отмечали именины того же Довлатова, явился Бродский, они, ленинградцы, всегда держались вместе, такая питерская мафия. Сели за стол, Бродский, всех перебивая, грассировал: «Ну шо мы все о литературе и литературе? Давайте лучше выпьем!» Такая у него была игра. А Довлатов изображал злого мальчика, образ, в котором все его поддерживали, не понимая, что он такой и есть и это не образ, а суть. Он постоянно находился в депрессии, говорил, что ему надоело кушать куриные попы — субпродукты, самые дешевые в американских супермаркетах. Остановившись возле Бродского, Довлатов принялся с выражением читать его же стихотворение, а когда мы вышли на кухню, тут же заявил: «Терпеть не могу его стихи, такие занудные». Вот и вся здешняя литературная среда — в глаза одно, а за глаза другое. Зависть, лесть. — Он знал, что умирает?
— Несколько лет назад ему ампутировали правую ногу. Женя лежал на операционном столе и попросил Машу набрать мне: «Миша, я волнуюсь», — признался он. Чтобы его успокоить, я приоткрыл тогда одну тайну — смерти не интересно, когда ее не страшатся, ей становится скучно, и она уходит. Она забирает лишь тех, кто ее боится. «Успокойся, Женя, и она от тебя уйдет». Так оно и получилось. В тот раз смерть его не тронула. — А как же 1 апреля 2017-го — она ведь его все-таки забрала?
— Значит, это была уже судьба. За час до его ухода в вечность мы опять говорили по телефону. Маша включила громкую связь. Женя уже лежал в кислородной маске и только слушал. На прощание я сказал ему, что то, что происходит сейчас с ним, — это не конец, это только начало. И я думаю, он меня понял.