ДОРОГОЙ МОЙ ХЛЕСТАКОВ!

Мало ли в России артистов… Ну да, как в Бразилии — донов Педров. А это Александр Александрович Калягин из России, где в лесах не живет много диких обезьян, к сожалению. Он и донна Роза, и Чичиков, и Тартюф, и Ленин… Он — это наше всё. О регалиях, званиях, титулах не будем, они здесь ни к чему. Есть Калягин, и все остальное неважно. Которому исполнилось 75 лет. Который теперь вдруг в своем театре сыграл Хлестакова. Которого мы поцелуем потом, если он захочет. А не захочет — все равно поцелуем.

— Ну как ваши дела, господин Хлестаков, хочу я вас спросить для начала? Теперь же вас так можно называть?

— Это зависит только от одной роли, а так вообще…

— Но когда я узнал, что вы Хлестаков, чуть не присел от изумления. Это сильно, это авангардно, такого Хлестакова Москва еще не видела. И не увидит.

— Идея сама фантастическая. Нет, это вы, журналисты, будете называть ее фантастической, а я скажу — необычная. Робик (знаменитый режиссер Роберт Стуруа. — Авт.), согласившись на эту, не побоюсь сказать, авантюру, многим рисковал. Здесь нужно рассказать об истории этой пьесы, хотя бы в двух словах. Неимоверное количество постановок «Ревизора», которые в течение двухсот лет игрались почти на всех площадках России… Конечно, люди шли на это как на смешливый спектакль.

— Смешливый, однако мы знаем, как государь император сказал: «Здесь всем досталось, а мне — больше всех».

— Знаешь, эта фраза задвигается, когда сейчас смотришь. Она не играет сейчас почти никакой роли. Когда 23-летний Хлестаков (ну, как в пьесе написано), молодой пьяница, картежник, проигравшийся, промотавшийся, возвращается весь в долгах к себе в деревню, появляются какие-то старые дураки в каком-то городе N, которые вдруг возомнили, представили, что это ревизор. Вдумайся, насколько сейчас это все неактуально. Старые дядьки, прожженные, у которых давно-давно рыло в пуху во всех отношениях, — и вдруг они испугались какую-то пигалицу, потому что им показалось, что будто бы он инкогнито из Петербурга и тихонечко приехал. Только потому, что два дурака — Бобчинский и Добчинский — сказали. Кому сейчас это интересно?

Я в свое время назвал «Ревизора» русской комедией дель арте. Комедия масок — русских традиционных масок: завистливых, жадных до денег, глупеньких, наивных… Если вы хотите серьезно показать, в чем проблема, — дело даже не в коррупции, не во взятках. Ну кому сейчас интересно, что Хлестакову суют 200 рублей? Когда миллионами взятки дают! Ну смотри: губернаторов берут, арестовывают, — не мне тебе говорить, что творится.

Когда ты идешь на спектакль «Ревизор», абсолютно точно знаешь, что сейчас отдохнешь, похохочешь. И фраза императора: «мне досталось»… Кому досталось, когда они берут миллионами, пачками!

У Робика совсем другая идея была, он гениально придумал: молодые все эти ЛяпкиныТяпкины, все ядреные, все прожженные. Когда они говорят: «В больнице лекарств нет, ну и что? Умрут — так умрут, выздоровеют — то и так выздоровеют». И вот когда такое говорит молодой — это страшно.

— Вы художественный руководитель этого театра, возглавляете Союз театральных деятелей, вы доверенное лицо. И при этом свободный человек, никто над вами — в творчестве уж точно — не стоит. Мечта сбылась? Это то, чего вы хотели всю жизнь?

— Ну зачем ты… Если серьезно, быть доверенным лицом — это просто мое согласие, вот и все. Я согласился, потому что уважаю этого человека.

— Хорошо, давайте о творчестве.

— Это подарок жизни. Несмотря на мои потери трагические, несмотря на потери близких, родных, несмотря на мои разные проблемы. Я помню родителей. Папа, будучи директором института, умер в эвакуации, когда мне был всего месяц. А мама — педагог, завкафедрой французского языка… Все родственники со стороны мамы, вся диаспора — еврейская… Мне мама показывала списки, которые были в 52-м году, о выселении евреев в Сибирь. У мамы была фамилия Зайдеман. И меня бы туда отправили, ребенка… Несмотря на то что все видели мои «отклонения» в сторону актерства — я дурачился, паясничал, кривлялся, пропускал уроки, бегал в студию художественного слова, учился на скрипке… — по совету мамы пошел в медицину, потому что в школе были проблемы.

Жизнь ставила испытания, подножки, выбор. У меня все время был выбор в молодости: то или не то, так или не так. Иногда интуиция помогала, иногда башка включалась. Не скажу, был ли я мудрым, прозорливым… Я не знаю, что будет завтра, но только знаю, что та судьба, которую я прожил, — это подарок. Я не обманул ни родителей, ни родственников, ни своих родных. Все бы гордились мной.

— Мама застала ваш успех?

— Почти нет, только начало. Да, вот думаю: если бы родители были живы…

— Но вы еще два года на «скорой помощи» отработали как фельдшер. Это для вас что за опыт?

— Я поступил в медицинское училище №14 Тимирязевского района. Одновременно это была и школа, и получал профессию фельдшера. Три года учился, два года отрабатывал диплом. Начал поступать в мединститут, но вовремя остановился. Мама, мудрая, понимала, что мне надо какую-то свободу, у меня все время конфликт с самим собой был. Я мальчик был закомплексованный и отчаянный в этом смысле.

— И боролись со своими комплексами.

— Конечно, в острой форме. Это очень раздражало многих. А школа у нас являлась одной из лучших в районе, и там была муштра. Меня это все бесило. Особенно если получаешь двойку — казалось, меня все убить готовы в классе. Это тяжелое было состояние, и мама сделала мудрейшую вещь: она сняла с меня эти путы. Потому что медучилище — это сам отвечаешь за себя, это свободное посещение.

— Помните, Розенбаум даже песню сочинил, как он работал на «скорой помощи».

— Да, «скорая помощь»… Это столкновение с такими несчастьями… Я думаю: какой бы я был актер, если бы не видел в 19 лет, что это такое? Я же на войне не был, естественно. Что такое человеческая трагедия? Когда погибает человек, когда человеку помощь нужна, когда он умирает, когда просто болеет. Медицина связана с несчастьями, с тяжелыми душевными переживаниями. Когда совсем еще молодым начинаешь проникаться этой болью… И я думаю: кем бы я был, если бы не почувствовал, не увидел, что такое последние дни человека?..

— …Знаешь, я ненавижу, когда меня унижают. Я готов работать с режиссером, который из тебя делает раба, но любя. В творчестве это необходимо.

— Режиссер — всегда диктатор.

— Он обязан быть диктатором, обязан! Держать всю труппу. Анатолий Васильевич Эфрос — мягкий, но он все равно диктатор. Все равно он навяжет. Великий, гениальный и никакой не диктатор с точки зрения своей свободы мышления. Но с точки зрения работы с актером… Ему же нужно, чтобы идеи воплотились, чтобы ты сделал так, как я, режиссер, считаю. Это очень сложно. Но когда тебя в жизни ненавидят, да еще не любят, да еще поощряют в тебе низменные какие-то вещи… Поэтому я бежал — оттуда, отсюда, из одного театра, из другого…

— И вы этого нахлебались в своей жизни?

— Конечно. Понимал, что это унизительно, вот чувствую: не то.

— Но про Ефремова нельзя же так сказать.

—А я не уходил от него. Я ушел к нему и проработал с ним почти 30 лет, до тех пор, когда он уже совсем старенький был. Поверь мне, МХАТ — это особая статья. Ефремов для меня — просто бог. А для него любовница, жена, дети — это театр. Театр — его бог, Станиславский — его бог, Чехов — его бог. А потом, с возрастом, когда ему стало тяжеловато, его стали окружать люди… Что такое раскол театра? Он на всех отразился спустя годы. А если представить, когда вас врач спрашивает: «А вы нигде не падали?» И больной говорит: «Нет, не падал». — «Ну вспомните, 5 лет назад, 10 лет назад…» — «А, да, помню, 10 лет назад я сильно упал». — «Вот от этого у вас сейчас и развивается болезнь». Вот и у нас, спустя даже много лет после раскола, начала развиваться болезнь, у всех. Женя Евстигнеев ушел, Настя Вертинская ушла, Олег Борисов…

— Но когда от такого родного человека терпишь унижения…

— От Ефремова — никогда. Хотя я понимал, что я его должен учитывать больше, чем он меня. Но я не могу забыть Эфроса.

Великий спектакль «Тартюф», теперь уже легенда, Эфрос ставил, и вдруг за неделю до прогона у меня какой-то ступор наступил, и я ничего не могу. Даже не могу текст доучить. Не могу запомнить, что-то у меня не получается. Я понял, что мне нужно сделать паузу какую-то. Набрался какого-то смелого хамства, позвонил в театр и сказал: «У меня тут с желудком… я не могу. Мне два дня надо побыть дома». Соврал, естественно.

И вот я дома, хожу по квартире, жена уехала на спектакль. Я туда-сюда… Вдруг — звонок в дверь, на пороге Анатолий Васильевич. Смотрит на меня, смеется: «Ну как вы, Саша?» — «Ну так», — говорю. А сам — красный, пунцовый: «Проходите». — «Как вы себя чувствуете?» — спрашивает. И ни слова о роли, ничего. Ни укора, ни нотаций, и это за две недели до премьеры! «А вы лекарство принимаете, а это принимаете?..» — спрашивал он. Я чего-то отвечаю, а в это время мне так стыдно! «А у нас тут прогоны начались, я за вас прохожу роль». И после паузы засмеялся и добавил: «И как вы это делаете?» А я делал только то, что он мне говорил… Потом попрощался и ушел.

Вот такой урок. Прямо обухом по голове, только совсем другой обух, с другой болью. Вот эта душевная доброта, такая мудрость, которая просвечивает через все… Он все понял: понял, что я испугался, что я струсил, что я не мог преодолеть в себе какие-то вещи. Анатолий Васильевич Эфрос был великий психолог. ■■■

— Вы не испытываете ностальгию по прошлому? По тому времени, когда прежде всего было творчество…

— Это совсем другое время. Сейчас многие не знают, кто такой Стуруа, многие не знают, кто такой Калягин, не будем об этом говорить. Это их беда, их проблема — тех, кто не знает. Но я не буду даже их ругать — не нужно. У них не будет чесаться всю жизнь от того, что они не знают. Бог в помощь, ребята, живите как хотите, будьте свободны в этом смысле. Если вам нравится читать только по айпаду — ну, читайте по айпаду. Знаешь, как великий режиссер сказал: «Моя публика ушла». Ну и что? Что, я буду гневаться, когда люди оканчивают театральный институт и не знают, кто такой Эфрос? Я спрашиваю свою студентку: «А вы видели наши спектакли?» — «Видела, — говорит она, — по айпаду».

— Так уже хорошо.

— А по айпаду ребенка можно иметь?.. Чтобы полюбить театр, непременно надо его посещать, надо быть назойливым к своему театру.

«И вдруг они испугались какую-то пигалицу» «Казалось, меня все убить готовы в классе» Александр КАЛЯГИН: «Я ненавижу, когда меня унижают» «Он понял, что я испугался, что я струсил»