КОБЗОН — ВСЕМУ ГОЛОВА
Иосиф Давыдович: «Я не напелся! Я это люблю! Это мое, это мой наркотик!»
Он — абсолютно свободен. Ни от кого не зависит. Ничего не боится. Говорит, что думает. Делает то, что считает нужным. Ненавидит врагов России. Но, не раздумывая, идет на переговоры с государственными преступниками ради человеческих жизней. Любит свою родину — СССР. Уважает Сталина. Презирает тех, кто развалил великую страну. Может петь на концерте четыре часа без перерыва. И только вживую. А потом еще поет в машине по дороге домой, потому что «не напелся!» Про него можно сказать все двумя словами: Иосиф Кобзон. И он — самый настоящий рок-н-ролльщик: отчаянный, отвязанный, гениальный. И самый настоящий народный артист СССР. Он, поющий о своем народе, о его подвиге, о его славе.
У Иосифа Давыдовича крутая юбилейная дата. И это — повод встретиться. Боже, как я люблю слушать Кобзона! В разговоре он абсолютно логичен, откровенен, искренен. И принимает любой вопрос. За что любимая мама гоняла в юности веником? Как пробивался — бедняк! да еще еврей! — на большую сцену? Какие ордена не носит и почему? Когда любовь к женщине становится судьбой? Почему родные дети называют его Ягой? Чего не прощает никогда, хоть на коленях его моли? Боялся ли чего в жизни? Жалеет ли о чем? Ему нечего скрывать, опасаться или избегать. Он — свободен.
«Это была великая держава, которую мы отстояли у фашистов, а не смогли сломать хребет нашим политикам»
— Иосиф Давыдович, какие самые яркие воспоминания храните в памяти до сих пор?
— Донбасс — моя родина многострадальная, я от нее никогда не откажусь. И плевать мне на любые санкции, родина для меня всегда открыта. На Донбассе небо другое, природа, земля, все другое. У человека одна мама и одна родина. Где пупок у человека зарыт, там и родина. Я навсегда запомнил свое детство. Потрясающей красоты Днепр, набережная, парк Шевченко, парк Чкалова. Этот сиреневый период, когда наступали майские дни и все дышало сиренью. Красота не- вероятная! Я с тех самых пор люблю провинцию, маленькие хаты, дома, города. Я много раз бывал в США, и мне так нравились тамошние территории одноэтажных домиков. Я часто думаю, что лучше: цивилизация или провинция, которая дарила радость общения? Когда не было ни проклятого для меня Интернета, ни компьютеров, ни телевизоров, но была школа, пионерские лагеря, самодеятельность. — Вы выросли в шахтерском краю, так и остались в душе шахтером?
— После войны на глазах возрождались города и Донбасс. Мы пели шахтерские песни, безумно переживали гибель шахтеров, а она случалась. Я — почетный шахтер знаменитой шахты имени Засядько, у меня больше наград, чем у некоторых ее рабочих. Три знака отличия шахтерской славы: третьей, второй и первой степени. Я никогда их не ношу, потому что они присваивались за десять, пятнадцать и двадцать лет работы в шахтах. Нужно было рисковать жизнью, спускаться в забой. Я понимал, конечно, что меня награждали чисто символически. За мою любовь к шахтерам, за то, что я часто к ним приезжал. Но я с огромным уважением отношусь к этим людям. Это все досужие разговоры, что шахтеры все пья- ницы, это неправда. Они, как и вся Россия, весь Советский Союз, склонны к выпиванию, но назвать их пьяницами я бы никогда не посмел и никому бы не позволил. По той простой причине, что они трудились, создавали металлургическую, энергетическую промышленность той великой державы, которую мы отвоевали ценой гибели миллионов людей на фронтах Великой Отечественной и которую мы же бездарно потеряли без единого выстрела благодаря нашим пресловутым политикам: Горбачеву, Шеварднадзе и Ельцину, который добил страну. — Каким вы, семилетний, запомнили День Победы? — В СССР не было семьи, которую бы обошла похоронка. В моей семье отец вернулся в 43-м контуженный, два родных брата мамы погибли. Мы, дети, настолько привыкли к похоронкам, что, когда крики, сразу понимали, что это означает. Вот так я и запомнил День Победы. Проснулся от крика и вначале подумал, что это — очередная похоронка, а мы жили в коммуналке, там размещалось восемь семей. Но когда я увидел маму, которая смеялась сквозь слезы, я не понял, я был в полной растерянности. А она говорит: «Сынок, просыпайся!» Я: «Мамуля, что случилось?» А она: «Победа, сынок, победа!» Вот так я встретил 9 мая в Славянске, в коммуналке. Потом семья переехала в Краматорск. — Вы до сих пор помните, насколько тогда было суровое время? ВА ХИ АР О ОГ ЧН ЛИ ИЗ
— Школа была необустроенная, дети — голодные, холодные, завшивленные, писать было нечем, не на чем. У меня рядом со школой был книжный магазин, и я приходил туда просто подышать коленкором, запахом книг, покупать-то денег не было. После школы мы с пацанами бродили по развалинам, потом прибегали домой, если была какая-то похлебка, то набивали свои животы и садились делать уроки. Делали их, кто соображал, быстро, а после улица и тряпичный футбольный мяч. Позже я уже начал заниматься спортом. С наступлением сумерек бежали в школу на занятия художественной самодеятельностью, пели в хоре. А когда становилось уже совсем темно, при керосиновой лампе собирались дома: братья, я, сестра, и пели песни. Мы любили друг друга. Тогда не было даже разговоров о какой-то там толерантности. В бой ходили все, никто не спрашивал, кто ты по национальности. Мы были все советские, дрались и погибали за советскую Родину. Это была великая держава, но не смогли мы ее отстоять, не от нас это зависело. От фашистов отстояли, а не смогли сломать хребет нашим политикам.
— Вы взрослели, а город-то рабочий, шахтерский, наверное, пробовали курить, выпивать, как ваша легендарная мама удерживала вас от пагубных привычек? — В четырнадцать лет я, убегая от голодной семьи, пошел учиться в горный техникум, потому что там была стипендия. Я избавил любимую маму от лишнего рта, внеся свой вклад в семейный бюджет. Но непросто это произошло, потому что первый свой заработок — стипендию — я вынужден был потратить так, как обычно это делают шахтеры. В основномто в горном учились вчерашние солдаты, а мне — 14 лет. Но они не понимали этого, да и я не понимал. Сказали мне: «Ты же — шахтер! Пошли отмечать!». Ну и пошли. А как налили мне водки, так я больше уже ничего и не помню. Первый раз попробовал тогда водку. Ну, они были дружные ребята, меня за белые рученьки, в трамвай, довезли до дома и сбросили мертвый груз маме. А мама, когда я пришел в себя, меня веником и поздравила с первой стипендией. Я тут же побежал и на оставшиеся деньги купил ридикюльчик, вложил туда рубль и сказал: «Мама, прости меня, это вот тебе мой первый подарок!». Он до сих пор хранится в семье моей сестры Гелены.
«Жрать нечего, а он учиться захотел!»
— Начало вашего жизненного пути мало предвещало блестящую сценическую карьеру, когда случился в вашей жизни перелом?
— Я занимался художественной самодеятельностью в горном, потом служба в армии. Первое мое построение прошло на целине в 1956 году, в тот год был самый большой целинный урожай, и нас, уже одетых в военную форму, но еще не принявших присягу, отправили под командованием офицеров собирать урожай. А потом в «телятниках» повезли, куда, мы и не знали. Выяснилось, что в Закавказский военный округ, в Тбилиси. Дальше машинами доставили в горы, и служил я в горах Манглиси, это 55 км от Тбилиси. Там же руководил художественной самодеятельностью, вздыхал спокойно полной грудью после строевой подготовки. И вот в 1957 году, когда вся страна была охвачена подготовкой к Всемирному фестивалю молодежи и студентов, меня на смотре и заметил руководитель Ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа Петр Николаевич Мордасов. В конце 1957 года он забрал меня в свой ансамбль, где мне впервые порекомендовали профессионально заниматься вокалом. — Когда пришло решение покорять Москву? — В 1958 году я демобилизовался и вернулся в Днепропетровск. Уходил в армию, занимался боксом и выступал в юношеском первом среднем весе, это 59–71 кг, а когда вернулся из армии, уже весил 85 килограммов. А это означало, что единственные штаны, которые я носил вечерами в Днепропетровске, они уже были коротки и малы. Поэтому я в чем демобилизовался, в том и приехал в родной город и объявил моей семье, которая меня дружно встретила, что я хочу учиться. Они сказали: «С ума сошел? Жрать нечего, а он учиться захотел! Куда?» Я говорю: «В Москву!» Они: «Куда?» Я говорю: «В Москву!» Они говорят: «Ты соображаешь? Что ты говоришь? Еврей! В Москву! Учиться!». Я говорю: «Я попробую». И единственный мой Бог, моя мама, которая молчала, а когда все ушли, сказала: «Сынок, тебя все равно не примут!» Я возразил: «Мамуль! Ну я попробовать хочу!» И она говорит: «Ну, сынок, пробуй». Я поступил лаборантом в Химикотехнологический институт, заработал деньги на билет на поезд до Москвы. Приехал в военной форме, что очень не понравилось абитуриентам, они сказали: «Конечно, хочет разжалобить комиссию!» Как было им объяснить, что мне нечего надеть? Потом уже я спел ставшую достаточно популярной песню «Нечего надеть, что ни говори». Ну и поступил в итоге в Государственный музыкальный педагогический институт им Гнесиных. Жил в общежитии, тогда еще были такие старые двухэтажные деревянные особняки. В комнате обитало девять человек, а спасала меня система. На сентябрь и октябрь всех студентов отправляли на уборку урожая. Я был бригадиром, у меня в бригаде работали пианисты, скрипачи. Был у меня самый ленивый сборщик картофеля Давид Тухманов. Я орал на него! Говорил: «Адик, ну собери хоть корзину!» Если бы я, правда, знал, что он напишет «День Победы», я бы за него сам эту картошку собирал... Но шутки в сторону, я неистово работал и зарабатывал за сезон как минимум мешок, а то и полтора мешка картофеля. Привозил его в Москву, складывал под кровать. Рядом со мной в комнате жил в том числе мой земляк из Днепропетровска Толик. И мы договорились, что будем делить нашу жизнь на двоих: один день он на кухне, другой день я. У нас была такая чугунная сковорода, на которой мы жарили картофель на присылаемом моей мамой сале. Такой фанерный ящичек она мне отправляла. И мы на сале жарили картошку, запивали водой изпод крана и бежали зайцами — два трамвая и троллейбус — с Трифоновской на Поварскую, тогда это была улица Воровского, учиться.
— В жизни каждой большой звезды есть тот самый счастливый случай, который приоткрывал ему дорогу на большую сцену, у вас это как произошло?
— Генетическая тяга к песне приводила меня вечерами в Дом композиторов, где я смотрел восхищенно на авторов. И я стал приставать к Аркадию Островскому: «Возьмите меня послушать! Я хочу петь ваши песни!» Он мне оставил телефон, как сейчас его помню:
229-47-57, и сказал: «Звоните!» Супруга его, царство ей небесное, Матильда Ефимовна — я ее так достал! — в конце концов говорит: «Аркаша! Возьми уже трубку! Мне этот вокалист так надоел!» Она же спрашивала: «Кто просит Аркадия Ильича?» А что я скажу? «Вокалист!» И он говорит: «Приходите завтра. Какие песни вы споете?» Я говорю: «Я ваши песни спою! «Комсомольцы-добровольцы», «Как нам сердце велело». Он возразил: «Да, но у меня солистов много. Найдите тенора и приходите, мне нужен дуэт». И я начал выступать с Виктором Кохно. У нас сформировался хороший дуэт, сначала Островский, потом Фельцман, Блантер, Фрадкин, Пахмутова... Господи, какой я счастливый человек! Я застал эпоху песенного ренессанса! Когда песни писали выдающиеся мастера. Такие как Дунаевский, СоловьевСедой, Блантер, Фельцман, молоденькая Пахмутова, Бабаджанян... Тогда писали песни не на слова, как сейчас говорится (передраз
нивает): «Музыка моя, слова мои», а на стихи. А стихи писало старшее поколение: Матусовский, Долматовский, Ошанин. И великие шестидесятники: Рождественский, Евтушенко, Гамзатов, Дементьев, настоящие поэты! — Когда ваша мама впервые увидела вас на экране телевизора?
— Я увлекся поездками по стране. Объездил весь великий Советский Союз. Уже выступал на телевидении, тогда как раз начался период «голубых огоньков». Мама безумно гордилась! У нас не было телевизора, но она ходила к соседям, а соседи, зная, что ее сын может выступить на «огоньке», разрешали маме смотреть у них телевизор. Телевидение с новыми песнями, гастроли в новых городах... Средняя Азия, Закавказье, Северный Кавказ. Потом Дальний Восток, Камчатка, Сахалин, Приморье. И по сей день мой рекорд не перекрыт, я выступил на Командорах, на острове Беринга, у его могилы. Там стоит такая изба-читальня, а всего обитало человек 800 островитян, и самолет садился прямо на отлив, прямо на берег. Если, не дай Бог, мы задерживались, то прилив сносил все, и мы уже не могли улететь обратно. Интересно было! Был азарт! Я был молод, не женат... Ну вот, меня исключили из института. — Исключили из института? За что?
— За непосещаемость меня исключили с 4-го курса. У нас был очень строгий ректор Юрий Владимирович Муромцев, который сказал: «Не надо через эти эстрадные песенки манкировать нашим классическим образованием!». А в 70-х годах, когда я уже был женат на моей любимой супруге Нинель Михайловне, она мне и говорит: «Послушай, как тебе не стыдно? Ты в анкетах везде в графе образование пишешь: «неоконченное высшее»! Я говорю: «Я правду пишу!» Она: «Ну что, тебе трудно закончить?» Я взял академический отпуск и стал заниматься. Это совсем другой вокал, другая классическая программа, но я закончил! В 1973 году в Институте им. Гнесиных у меня была фантастическая экзаменационная комиссия. Возглавляла государственный экзамен Мария Петровна Максакова — та, народная артистка. В комиссии была лучшая Татьяна из Евгения Онегина Шпиллер Наталья Дмитриевна, лучший Онегин Норцов Пантелей Маркович, лучший Гремин Иванов Евгений Васильевич... Фантастика просто была! Пели классику, арии, романсы. А потом, после
экзамена, Мария Петровна сказала: «Иосиф, ваше выступление комиссия рассмотрит, а сейчас, если можно, попойте нам песни». Я говорю: «Не пойму! То меня за это выгнали из института, то попойте!» Она: «Но вы уже спели госэкзамен, теперь попойте нам песни». А там присутствовали Фельцман, Фрадкин, Аедоницкий, Пахмутова, они подходили к роялю, и мы пели их песни.
— Вы ни разу не изменили себе в творчестве, не соблазнились другой формой, иным содержанием в угоду времени, зрительским вкусам, как вам это удалось?
— Я начал петь, как дитя Великой Отечественной войны, гражданские, патриотические песни о Родине, о подвиге, так и продолжал, ничего не меняя. И когда наступила перестройка, я к этому отнесся с удивлением: что это за слово такое? Почему я должен перестраиваться? Значит, до сих пор я врал? Не буду перестраиваться! И я не перестраивался и ничуть не пожалел ни одного дня.
«Ты для меня, Шамиль Басаев, сошка мелкая!»
— Иосиф Давыдович, в России нет человека, который не признавал бы вас героем «Норд-Оста». Скажите, неужели не было страшно?
— Не было страшно. Надо хорошо знать психологию и воспитание вайнахов, чеченцев. А я знаю хорошо. Я туда приезжал начиная с 1962 года, в 1964 году мне присвоили первое артистическое звание — «Заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР». Бывая в домах и общаясь со многими чеченцами и ингушами, а это один народ — вайнахи, я познал много таких традиций, которые зауважал. И я знал, что у них сын не имеет права садиться за один стол с отцом. Никогда. Я бывал дома у отца Руслана Аушева Султана Аушева, царство ему небесное, они с Тамарой, мамой Руслана, очень меня любили. И я удивлялся: «Султан, я не понимаю, что это Руслан вскочил и убежал, когда ты вошел?». Они говорили: «Ну, наверное, у него дела какие-нибудь...» А Руслан смеялся, говорил: «Да, дела, дела...» Никогда в жизни они не имеют права сидеть в присутствии отца. То же самое касается и гостя. Гость самый уважаемый человек, если его пригласили. То же самое произошло и в «Норд-Осте». Когда им стали перечислять, кто в Центр пришел, они заявили: «Мы ни с кем общаться не будем, только с президентом», но когда услышали Кобзон, ответили: «Кобзон может прийти». Они меня знали, я пел у них что-то вроде гимна. «Песня, лети, песня, лети, обойди все горы». Это песня о Грозном. Их родители меня знали. «Норд-Ост» ведь захватили совсем юные люди: 18 лет, 20, 21, старшему было 23 года. Когда они меня пригласили, Лужков и Проничев категорически были против, говорили: «Мы тебя не пустим!». Я возразил: «Да вас никого не примут, кроме меня!». «Нет, мы тебя не пустим!». Я убеждаю: «Ничего они мне не сделают, они меня пригласили, я их гость, я для них святой». Говорят: «Ну иди». Вот я пошел. Поэтому мне не было страшно. И второй раз, когда я приходил с Хакамадой, страшно не было. По одной простой причине, потому что они знают, что меня уважают их родители, и потому что я старше. Поэтому, когда вошел, сказал: «Я думал, здесь чеченцы». Он: «Чеченцы!». А сам сидит в кресле развалившись. Я говорю: «Чеченцы, когда вошел известный всей вашей стране человек, старше вас в два раза, а вы сидите, — это не чеченцы!». Он вскочил: «А вы что, воспитывать нас пришли?» Я говорю: «Ну, пока родителей нет, я, как старший, имею право. Вот я пришел к вам в пальто, а вы на меня автоматы наставили». Он: «Опустите автоматы». Потом говорю: «Хочу видеть твои глаза». А они же в камуфляже ходили, в масках. Он так смотрит на меня, снимает маску. Я говорю: «Ну! Ты красавец! Зачем тебе маска? Кто тебя собирается фотографировать?» Так дальше шел
у нас разговор. Я был уверен в ситуации. Так же, как и с Шамилем Басаевым. Дважды мы с ним беседовали, и дважды он нервно вскакивал. Я говорил: «Что? Что ты вскочил?» А у них не принято говорить «вы». Он: «Прекрати!». Я говорю: «Что прекратить? Расстрелял бы?» — «Если бы не гость — расстрелял бы!». Я говорю: «А если бы не люди, я к тебе не пришел бы, ты для меня слишком сошка мелкая!». Мы с ним тоже жестко выясняли отношения. Так что непростые это были свидания.
Вообще у меня много друзей вайнахов. Руслан, как я его называю, «сынок» Аушев, Герой Советского Союза, он в Афгане получил звание Героя. Да много друзей.
— Вы выступали в Афганистане, когда там воевали наши солдаты. Не было страшно?
— Девять раз я был в Афгане. Там я для себя обнаружил одну особенность: я чувствую врага спиной. Вот мы там прогуливались, и вдруг я чувствовал, что за мной идет кто-то, ненавидящий меня. Поворачиваюсь — резко уходит. Там было неспокойно под обстрелами. Но что-то страшно не было. Ведь рядом находились женщины, это и медицинские работники, и повара, и официантки. Как я мог рядом с ними бояться?
— Ваши выступления в чернобыльской зоне были образцом мужественности, но они оставили свой след на вашем здоровье?
— В Чернобыле я был первым. Это потом стали приезжать другие артисты, уже в Зеленый Мыс, что в 30 км от Чернобыля. А я выступал в эпицентре. Помню, там было такое расположение: клуб, потом исполком районный, а между ними огромная клумба, вся в цветах. И краски такие яркие-яркие! Люди мне, когда подходили, благодарили, говорили: «Извините, что цветы нельзя ни рвать, ни дарить, ну вот эта клумба — ваша!». Ходили все там в масках. А когда я начал концерт, они из солидарности начали их снимать. Я говорю: «Немедленно наденьте! Я не могу петь в маске, это понятно, но я приехал и уехал, а вам здесь работать!». Отпел концерт, выхожу, а тут приходит вторая смена: «А как же мы?» Люди там работали бригадным способом, по 4 часа, а затем отдых. И пили каберне, просто литрами его поедали. Я отвечаю: «Да пожалуйста!». Для них спел. Вторая смена ушла, меня уже генералы ждут на банкет в модуль, а тут третья смена... Я говорю: «Конечно!». Потом я почувствовал в горле такое резкое першение, как будто бы стружка попала, это уже радиация полезла. Ну, тогда закончил. У меня замечательный знак отличия есть «Герой Чернобыля». Я не ношу. Прекрасная Звезда. Когда у меня обнаружили онкологию, я спросил врачей: «Что это, результат Чернобыля?» Мне отвечают: «Трудно сказать, это может быть и у ребенка, и у взрослого, у кого и как угодно. Но не исключено, что это — чернобыльский автограф». Так что Чернобыль я отпахал.
Хулио Иглесиас: «А у тебя есть 300 миллионов? Нет? Я — мафия, а не ты!»
— Иосиф Давыдович, существует весьма яркая фотография, на которой известный всему миру Хулио Иглесиас целует вам руку. Чем вызвано такое выражение почтения? — (Смеется, машет рукой.) Он просто очень коммуникабельный и эпатажный! — Иосиф Давыдович, пожалуйста, расскажите предысторию этого фото! — Вам так этого хочется? — Очень! — Когда Хулио первый раз приехал в Россию, я как раз возглавлял концертную организацию под названием «Московит», мы же его и пригласили. Это был где-то 96–97-й год. Он выступил, потом было застолье, на котором он подошел ко мне и говорит: «Я хочу сфотографироваться с тобой». Я ему отвечаю: «Хулио, я тебе не рекомендую это делать». Он удивился: «Почему?» Я говорю: «Потому что американцы мне отказали в визе и сказали, что я мафия, что я торгую оружием и наркотиками». Он говорит: «Ты — мафия?» Я: «Да!». Он спрашивает: «Сколько у тебя денег?» Я пожал плечами: «Ну, я не знаю, а что такое?» Он говорит: «Вот у меня 300 миллионов!» Я: «Очень рад за тебя!» Он: «А у тебя есть 300 миллионов?» Я: «Нет». Он говорит: «Я — мафия, а не ты!» Ну так, похохотали. — А сегодня вам важен отказ США, Евросоюза в визах? — Всю заграницу я видел. В Америке, которая благодаря провокации наших товарищей не пускает меня к себе уже 25 лет, я был раз тридцать. Я объездил всю страну, и мне уже неинтересно. Если бы сегодня мне сказали, что Трамп — а он был у меня на концерте, и я тогда спел американский гимн — разрешил мне приехать, я бы не захотел. Единственно, чем я сегодня ограничен, это Евросоюз, который наложил санкции из-за Крыма и Донбасса. Но я горжусь, что я герой Донецкой народной республики. Я могу ездить куда угодно: в Сирию, в Афганистан, в Китай. Я везде был с концертами. В Индии два раза был. В Японии четырежды гастролировал. В Австралии тоже 4 раза гастролировал. Весь мир повидал, страну свою, СССР, объездил вдоль и поперек. Куда угодно мне можно, уже желания порой нет. — Иосиф Давыдович, откуда у вас столько силы?
— Самое главное — не думать о том, где взять силы, а с желанием относиться к тому, что ты делаешь. И тогда никакой усталости не будет. Про меня говорят: «Ты посмотри, отпел концерт и продолжает в машине петь!». Да потому что я не напелся! Я это люблю! Это мое, это мой наркотик! Я ощущаю усталость, когда нахожусь в горизонтальном положении. Так мама нас научила. — Ваши дети унаследовали вашу силу?
— Да, конечно. Особенно дочь Наташа. Четверых детей подняла, в Англии дом построила, летнюю резиденцию, здесь дом. Сын тоже труженик. Ресторан у него на Арбате. Хотя был музыкантом, потом вдруг начал заниматься бизнесом. Еще строительство у него, центр хочет построить. Не пьяница, не бездельник, троих детей родил. Молодец! Я доволен детьми. Прошли они этот тяжкий период тинейджерский спокойно, без ущерба: ни наркоты, ни алкоголя, ни курения — ничего.