БАШМЕТ ЦЕНОЮ В ГРУСТЬ
Альтист рассказал о Шнитке, Рихтере и о своей семье
Башмет — родом из того мира, где его окружали Рихтер, Шнитке, Ростропович. Сложные, разные, странные. Окружали и в чем-то делали. Поэтому через него можно смотреться в суть вещей: награды и регалии не имеют никакого значения, особенно сегодня, пафос обнулен; случилось главное: музыка взяла его в свои странники, в свои бродячие артисты. И эта грусть его, вдохновившая многих композиторов на написание бессмертных тем для альта (Шнитке, Канчели etc.), — это такая добрая грусть, слышимая и до, и после, и во время исполнения. Имя себе можно купить. Грусть не купишь никогда. Она идет из чистоты.
«Свобода требует высочайшего вкуса»
— О чем говорить в юбилей? Думаю, важно вспомнить о маме... жизнь-то могла сложиться и по-другому.
— Тут сразу вспоминаются слова великого педагога Петра Столярского: «Мне не нужны талантливые дети, а нужны... — ...талантливые мамы».
— Точно. Моя мама была классическим живым примером этого высказывания. И детство было абсолютно полноценным. — А не то, что «сиди за инструментом и с ума сходи».
— Нет. Наоборот. Говорила: «Хватит заниматься, бери велосипед, проголодаешься — вернешься. Поешь — и снова позанимаешься». Она меня и в фехтование отдавала на саблях, прыжками в воду немножко занимался, водным поло… Вообще мама всегда пыталась найти мне что-то, чем бы я увлекся. Скажем, чуть-чуть рисования… И потом несколько раз в жизни вдохновение приходило — что-то в самолете рисовал на салфетках. Эх, много было того, чего я не сделал и уже не сделаю. Например, не сыграл на рояле Второй концерт Брамса или Второй Рахманинова… — А хотели?
— О, да. У нас же обязательное фортепиано было, и педагоги говорили: «Юрочка, ну не бросайте рояль, у вас такое звукоизвлечение!» Но — нет. Еще мечтал, но так и не занялся серьезно джазом. Да, джаз — это серьезно. В джазе главное не образованность, а улет… — Улет?..
— Состояние свободы. Но при таком ощущении свободы — и это, наверное, общий закон не только в джазе, но и в жизни — может оказаться, что у человека не хватает вкуса. Очень показательный пример: играет человек классический концерт для скрипки, а там попадается момент джазовости, и скрипач этот эпизод начинает играть как в ресторане в плохом смысле. Жирно, со всякими глиссандо… Думает: «А-а, раз это такая музыка, тогда я свободен». Но свобода требует высочайшего вкуса. Был такой джазовый пианист очень маленького роста Мишель Петруччиани, у него недоставало пальцев на руках. Клавиатура высоко, он садился на стул повыше. Но каждая нота у него — на вес золота… И вот я жалею, что этим не занялся, но, кстати, для себя, может, еще и не поздно. — Вернемся к родителям... Мама работала где-то?
— Да, во Львовской консерватории, в учебной части. Составляла расписания. Поэтому со всеми профессорами была лично знакома, они ее обожали. И когда я позже учился и работал в Москве, мама требовала от меня информации: куда еду, что играю, с кем… Потому что ее саму об этом спрашивали. Зайдут в учебную часть: «А где Юрочка? Что он сейчас делает?» — Потом мамы не стало. Отец остался один...
— Увы. От нашего дома во Львове до филармонии идешь две минуты, а до консерватории — еще две. И вот, уже после смерти мамы, папе вручили бесплатный почетный абонемент в филармонию. И он ОВ АС РК ЧЕ ИЙ АД НН ГЕ действительно ходил. А потом подробно мне рассказывал; иногда это было совсем не так интересно. Потому что какого-то баяниста он послушал, хотел поделиться впечатлениями… И так получалось часто, что звонил в какой-то момент, когда я был очень занят. А он один жил, хотел поговорить. И однажды мы сидели на даче на Николиной Горе, в гостях у меня был Никита Михалков. Стол готов. Суета. Мы дожариваем шашлыки. Сели, налили по рюмочке. И в этот момент звонит папа. Планида такая у меня. «Ой-ой, да, слушаю, ой, ну давай я тебе перезвоню, а то тут гости…» И все-таки он начинает рассказывать, Никита зовет к столу, а я не могу взять и отрезать, слушаю. Никита говорит: «Дай мне трубку». Я дал. Никита — отцу: «Ну что, Абрам Борисович, скучно теперь, да? На пенсии-то? А у меня есть идея. Вот вы соберите материал и напишите книжку про собственного сына. И скучно не будет, и польза большая». газ зак дес рила
— К своему стыду, не видел этой книги... — Она появилась одновременно с моей книгой «Вокзал мечты», но тираж у папиной был где-то всего 300 экземпляров. Она есть у моих друзей — у Демьяненко, у Ромы Балашова. Отцу во Львове из магазина позванивали, когда книжка заканчивалась, и он заносил еще десять экземпляров. Так и растворилась. Очень интересная, кстати: там серьезный разбор Львова как культурного центра. Удивительное место. Там родственники Моцарта преподавали…
«Шнитке восемь лет не писал, до ссор доходило»
— Ну а как концерт Шнитке на свет появился? Это ярчайшая веха в вашей жизни...
— Дело так было. Я вернулся в Москву в 1976 году после победы на конкурсе в Мюнхене. И расслабился. То есть сразу заболел. Лежал дней десять в лежку. На премию себе купил прекрасную аппаратуру и очень много грампластинок. Причем больше джазовых, чем классических… Вот лежал, слушал, спал. Явная ангина. И не было еще своей квартиры. Меня на месяц спасла знакомая альтистка — дала одну комнату, а в соседней жила ее бабушка. И в этот момент мне звонит Гидон Кремер (были немножко с ним знакомы еще по Львову). Поздравил с победой. И предложил участвовать в премьере фортепианного квинтета Шнитке, точнее, в записи этого произведения. Я очень обрадовался. — Больным пошли?
— Волновался: десять дней не держал в руках инструмента. Пришел. Долго репетировали. Альфред присутствовал. Гидон о чемто советовался с ним. А я по окончании ушел абсолютно ошарашенный тем, что ничего не понял. — Не поняли Шнитке?..
— Да, столько часов репетировали, а я… что это за музыка?! Нет, я, конечно, знал: вот «Шнитке, Шнитке!» — есть такой. Просто студенческая осведомленность. Но не знал, какую именно он музыку сочиняет. Знал только, что Шнитке почему-то считается антисоветским. Он, Губайдуллина и Денисов. Хотя они совершенно разные. И вот вернулся в комнатку, лег поздно спать, а утром проснулся уже влюбленным в его музыку. Она крутилась внутри. Мы записали квинтет, но он долго не выходил в свет, потому что вскорости Гидон остался в Европе. Из-за этого запись не пошла.
— Ну да, советская власть эмигрантов не любила. Я объясняю просто для читателя. А то сейчас непонятно: ну, остался в Европе — и остался.
— Конечно. Запись вышла только лет через двенадцать. Но была, например, такая прекрасная традиция: когда исполнялась премьера советского композитора, этот композитор в ресторане угощал всех ужином, выпивкой. И Альфред позвал нас после записи квинтета. Сидим за столом, я собрался с духом и сказал Шнитке, что вот, много сейчас гастролирую и очень бы хотел, чтобы вы написали концерт для альта. «С большой радостью», — он ответил. А потом у нас доходило до ссор. Ну, прошел год. Два. Затем три. А нет концерта. «Ну как же так?» Он однажды не выдержал: «Если я обещал — обязательно сделаю. Но очень занят. На два года вперед расписано все. Не успеваю». Смысл такой: «отстань». Я и спрашивать перестал. И вдруг мне звонит Ирочка Шнитке: «Хочу тебе сообщить приятную новость: он начал!» Это прошло восемь лет. А я тут же спросил: а сколько мне еще ждать? — Ну да, еще восемь?..
— Ира ответила: «Раз начал, значит, вся идея уже созрела, поэтому — месяц максимум». Примерно так и вышло. Шнитке — взбудораженный, энергичный, в прекрасном настроении — приехал ко мне. А наши отношения все это время, я считаю, были действительно дружескими, потому что он ходил на мои концерты. Почти всегда был в зале. И думаю, что его подтолкнуло к написанию как раз наше выступление с Рихтером: мы играли сонату Шостаковича в каком-то клубе или школе. Это, видимо, стало последней каплей, и дня через два Ира мне и позвонила… В итоге концерт Шнитке принят на ура во всех странах мира.
«Я уставал от долгого общения с Рихтером»
— Помню, Ксения, дочь ваша, рассказывала, как она росла, по сути, на коленях у Рихтера... Каким вы его воспринимали?
— Если с конца пойти, то он прежде всего потрясающий партнер в камерном музицировании. Это такой локатор: вот я что-то сделаю на сцене — а он мгновенно подхватывал идею. И тут же дальше предлагал свою… Конечно, он вошел в историю как такой титан, громил рояли, не знаю, вон чего стоит его роль Ференца Листа в фильме «Композитор Глинка». Какой актерище! А для меня он был такой какой-то дистанционный сначала. — Но с какого-то момента он с вами раскрылся, не было барьера?
— Нет, уже не было. Но все равно всегда надо было быть внимательным и концентрированным. Помню, что иногда я очень уставал от долгого общения с ним. Просто стыдно было. Получалось, что он гораздо лучше меня знает тексты опер и музыку, в сотни раз лучше меня знает кино… Кстати, за десять дней до его смерти у нас почему-то зашла речь о кино, и он сказал: «Ну, все-таки кино — это плохое искусство».
— Когда они ушли — Шнитке, Рихтер, — возникла пустота? Или то, что они вам дали, остается с вами постоянно?
— Остается со мной, конечно. Вдруг всплывают сами собой какие-то сценки, может, связанные с городом или с музыкой. Раз — и вдруг перед глазами какой-то эпизод, который никогда и не вспоминался. Поэтому я на это смотрю как на вечность. А каким невероятным приколистом был Ростропович! Такие фокусы творил — книгу можно написать. Даже первая с ним встреча показательна, когда я только пришел на первый курс в Московскую консерваторию. И был никому не нужен. Очень чувствовал это, потому что во Львове был всем нужен — и в связи с альтом, и в связи с гитарой. И я как первокурсник решил нагло поздороваться со всеми великими. — И тут Ростропович идет?..
— Он не просто шел. О том, что он приедет в консерваторию, становилось известно задолго до его физического появления. На втором этаже начиналось такое жужжание голосов. Нерв. Вот если механическим насосом накачивать, то это первое движение давало воздух… Я долго думал, как это происходило. Может, потому, что у Ростроповича были духи французские (это была редкость), очень вкусный запах, и они опережали его появление. Я подошел, представился. И он сразу подыграл мне: «А-а, друг!» Обнял и потащил к себе в класс, а там полно народу, мест вообще нет. 30–40 человек. Он тут же попросил кого-то для меня принести стул. Ну и дальше пошел его урок — это целый спектакль… какое образное мышление! Но… не давал своим ученикам сыграть ни одной ноты без значения, неосмысленно. Могло дойти даже до оскорблений с его стороны, если человек не просыпался. До слез мог довести. А Борисовский, мой учитель, вообще однажды как дал девчонке по спине, у нее искры из глаз полетели… Хотел пробудить. ★★★ — Вы довольны своей дочкой? Ксения — превосходная пианистка...
— Однажды пианист Лев Наумов (у него Ксюша успела поучиться) меня спросил: «А почему вы не приглашаете Ксюшу на концерты? Вы же можете взять ее в качестве солистки». А я все стеснялся. Потому что много примеров, когда слушаешь детей известных родителей — и становится не по себе. Когда они вместе выступают, то становится стыдно за коллегу: тащит своего ребенка… И вот Ксюшу брать стеснялся. И передержал. Нужно было ее раньше вывести в свет. Понимаете, когда ребенок маленький — это симпатично. А когда ей уже не пять и не семь лет, нужно брать чемто другим. Вот так и вышло. И это непростительно с моей стороны. Уже не наверстаешь. В последние годы мы, конечно, часто играем вместе. С нею так легко дирижировать, кстати. Идут сложнейшие ритмические вещи, а все на своих местах! — А с вами легко дирижировать?
— Так могу сказать: с Гергиевым (хотя сейчас из-за занятости мы с ним реже выступаем) я играю лучше, чем просто я играю.