ГОРИТ, ГОРИТ ЕГО ЗВЕЗДА
Александр МИТТА: «К Табакову тоже придирались, вырезали его реплики, а затем сказали: «Давайте его убьем»
Митта — режиссер милостью Божией. Снимает как дышит. Знаете, как подумаешь, что он наш современник, аж дух захватывает. Митте исполняется 85, но это ничего не значит. Вернее, значит только то, что он молод, хорош собой и как юноша влюблен в собственную жену. Этого достаточно.
«Убили Кирова, убьют Сталина»
— Александр Наумович, вы же на самом деле Рабинович?
— Да. На самом деле я Митта, это моя нормальная паспортная фамилия, но папа у меня был Рабинович, мама — Каплан. — У вас есть любимый анекдот про Рабиновича?
— В какой-то степени это и было причиной того, что я взял себе фамилию Митта. Я начинал свою творческую жизнь в «Крокодиле», рисовал. Но рисовать мне давали мало, в основном я придумывал для мастеров. А когда уже получил возможность печататься, там был такой Нариньяни, зам., остроумный, толковый человек. Он позвал меня: «Слушай, ты хочешь печататься в «Крокодиле», но фамилию замени, потому что Рабинович в качестве юмориста — это уже анекдот». А когда я стал снимать кино, то это оказалось необходимостью: с одной стороны, я уже был с псевдонимом Митта, но деньги получал как Рабинович. Надо было на чем-то остановиться. — Ваши родители были правоверными коммунистами…
— О-о, более чем правоверными. У меня вся семья постреляна, вся. Кроме отца. Мама получила 10 лет ни за что ни про что, потом вернулась со «здоровым» румянцем, жизнь быстро ее доконала. Отец избежал ожидаемого расстрела в 37-м году, потому что был хороший специалист. Он в Америке провел годичную стажировку на заводах «Форда» — вернулся как специалист по металлопокрытиям. Тогда каждый директор завода должен был подписывать список на расстрелы, но у Лихачева, директора моего отца, было право передвинуть в следующий список ценного специалиста, и он отца передвигал из списка в список 19 раз. — Вы сказали, что маме дали 10 лет ни за что. Вы потом узнали, за что?
— Да, не потом, а сразу же узнали. Она красивая женщина была по тем временам, даже на обложках ее печатали с рукой, поднятой вперед, с портфелем в другой руке, в шинели. К ней стал активно приставать энкавэдэшник местный, и она вместо того, чтобы его оттолкнуть, обругать, пошла жаловаться на него в ячейку парткома. И он ей отомстил. Тут же появились две женщины, которые «слышали своими ушами», как она сказала: «Убили Кирова, убьют Сталина». И забрали. Я помню это, мне было 3 года: огромное общежитие, сидят эти две женщины и плачут: «А что мы могли сделать, он сказал, что нас назад в деревню отошлет». А в деревне все с голоду помирали.
…Мама отсидела 10 лет, но трагедия была еще в том, что она получила 101-й километр, то есть в нашей семье она жить не могла, жила в Тульской области у двоюродной сестры отца, которая тоже отсидела 5 лет и заведовала больницей. Туда мы к ней и приезжали. — Когда умер Сталин, вам было 20 лет. Вы помните свое состояние тогда?
— Вокруг все плакали, но я к этому времени уже знал… У меня компания была, которая мне открыла глаза. Причем компания, в основном состоящая из девочек, мальчики сидели. Кто такой Сталин, я знал, но хорошо помню это дикое скопление народа, когда люди давили друг друга, я видел это своими глазами. Мы с братом шмыгнули в подъезд, этот подъезд стал нас выдавливать, но мы добрались до крыши, по ней перешли во двор… Да, живой бог умер, и все думали: как же мы теперь будем? — Вас можно назвать шестидесятником?
— Ну а кто же я еще. Хотел рисовать, а сестры мне говорят: нет, тебе нужно получить профессию придурка для лагеря, чтобы чем-то руководить. Всегда имелось в виду, что тебя посадят. И я стал архитекторомградостроителем. А когда Сталин умер, посадки пошли на убыль, а я поступил во ВГИК, но только с желанием укрепить руку и вернуться в свой любимый «Крокодил». «Крокодил» — это была мечта всей моей жизни.
«Саша, ну вы же не станете приглашать на главную роль Олега Табакова?»
— В «Июльском дожде» у Хуциева вы играли самого себя?
— Я ничего не играю, не люблю появляться в кадре. Меня Хуциев уговорил, он вообще такой цепкий. «Пять дней, пять дней», — повторял он. «Не могу, — отвечаю, — меня в Париж пригласили». «Ну хоть покажи, как это делается». Заманил меня в павильон, я чего-то отговорил торопливо, а через два дня Хуциев мне: «Ты утвержден». И вместо пяти дней он снимал меня два года.
— Но, кажется, что и вы, и Кончаловский, и Тарковский играли именно самих себя. Разве вы не были таким Вадикомвсезнайкой?
— Я читал много книжек, и было впечатление, что я знаю больше, чем окружающие. Абсолютно ложное впечатление, все были безграмотными. — Вспомните, что такое оттепель в кино?
— Это просто чудо! Я пришел в кинематограф в 1956 году, и нас хватали студии, заманивали к себе. Раньше такое было невозможно. Классные ребята по 10–15 лет не могли ничего снимать, Михаил Абрамович Швейцер 12 лет ходил в ассистентах. А тут сразу нужна была молодежь. Я в хорошую компанию попал: Андрей Тарковский, Вася Шукшин… И вот мы с Лешей Салтыковым взяли одну картину на двоих — «Друг мой Колька», стали снимать. Салтыков — талантливейший парень с трагической судьбой, просто спился потом, а мог бы стать очень большим режиссером.
— Помните, как шестидесятников ругали в конце перестройки за их романтизм, за веру в социализм с человеческим лицом?
— Но мы в фильме «Друг мой Колька» все показали. Там есть эпизод исключения из пионеров. Мы выстраивали это как модель поведения, когда человека понижают в должности, снимают с работы, вынимают из партии и сажают в тюрьму. Тогда это производило ошеломляющее впечатление, а сейчас — ну, хорошо, не более… Для того времени это была яркая и смелая картина.
— А потом оттепель стали прикрывать, пришел Брежнев. Но, кажется, на ваших фильмах это никак не отразилось?
— Просто попал классный сценарий «Гори, гори, моя звезда» — про художника молодого. Но я не понимал, как это делать, мы же были как мыши в лабиринте: ты знал, как добраться до цели, но так, чтобы хвостик не отрезали. И вот ночью мне приснилось, как нужно сделать трех главных героев, три характера, которые могут дружить, враждовать… — Табаков, Ефремов, Леонов.
— Да! Сам сценарий Думского и Фрида оказался такой арт-хаусный, сюжетной истории не было, и я с огромным трудом уговорил их внести какие-то изменения.
— А знаете, кто обиделся на вас за этот фильм? Ведь Искремаса должен был играть Ролан Быков.
— Меня спасло только то, что советские танки вошли в Чехословакию. Я же на Ролана с детства молился, мы в один кружок ходили в Доме пионеров, он там был гений, а я — последний человек в ряду. И вот я позвал Быкова на главную роль, сказал: «Знаешь, это будет такой реквием по Мейерхольду, но веселый». Он ничего не сказал, но, ког- да стал играть, буквально с первого дня был такой глубокомысленный, трагический. Я ему: «Ролан, что ты делаешь, нужно совсем другое». «Отстань, — отвечает, — реквием должен быть трагичным». И стал пыжиться, как муравей, который тащит огромных размеров гусеницу. А это вообще было вне моего замысла. Потом Ролан в одной телепередаче сказал про меня: «Я никогда к нему не подойду больше, он делает только то, что он хочет». Я понял, что картина катится в пропасть, и в этот момент после событий в Праге пришел запрет из Москвы: картину закрыть. О, я подумал, Бог спас! А знаете, за что закрыли? За искажение, так мне сказали. «Ну как же я мог исказить то, что сам написал?» — «Вы написали как сценарист, — парировало начальство, — а исказили как режиссер». «Хорошо, — отвечаю, — может, тогда актеров поменяем?» «Саша, ну вы же не станете приглашать на главную роль Олега Табакова?» — заговорщицки зашептал цензор. «О! — воскликнул я. — Это ваше предложение!» А с Олегом было все договорено. И мы запустились с Табаковым. К Олегу потом тоже придирались, вырезали его реплики, а затем сказали: «Давайте его убьем». Тогда в советских фильмах героя было трудно убить, почти невозможно, но я согласился.
— В фильме «Как царь Петр арапа женил» легко утвердили на главную роль Высоцкого?
— Никаких проблем. Он же не был антисоветчиком, смотрите, сколько у него военных песен. У него душа болела за страну. Но начальство к нему настороженно относилось из-за его концертов, чуть что, готовы были прижать. — А на съемочной площадке он был какой?
— Идеальный. Ему и режиссер был не нужен. Актеру же всегда нужен контакт, и тогда он работает лучше, а Высоцкий лучше работал один. Нет, Володя и с партнером работал прекрасно, но какой профессионал! Он всегда был готов. Знаете, я для него был просто режиссер, один из многих приятелей, а вот с моей женой они по-настоящему дружили. Она стала его доверенным лицом, он ей печалился, спрашивал совета. И никогда никому она не выдала его секреты. — Вы же свою жену отбили?
— Ну, отбил — громко сказано, она делала что хотела. Она вообще отдельный человек. — А чем вы ее взяли?
— Я ее взял тем, что был самый неухоженный из всех мужчин, которые ее окружали. — Она вас пожалела?
— Да, хотя я сначала этого не понимал. Она сказала: «Вот этого дурака я могу поставить на ноги». А около нее были люди гораздо шикарнее. В 60-е в Доме архитектора ее назвали красавицей года, поэтому мне такая не светила совершенно. Но у нее была идея, чтобы вытащить кого-то из этой неухоженности. Она выбрала меня, и слава богу. ■■■
— У вас есть какие-то слабости? Вот у меня слабость — путешествия, а во всем остальном я могу себя ограничивать. А у вас?
— Я очень люблю современную живопись, пожалуй, это единственное, где я хоть что-то понимаю. Экспрессионистов люблю, абстрактное искусство, хожу в музеи. — Вас все устраивает?
— Нет, меня очень многое не устраивает. Но жизнь мне сделала большой подарок — 85 лет, а я живой и никаких особых болезней нету, тьфу-тьфу-тьфу. Как говорит моя жена: «Если у тебя сегодня болит одно, завтра другое, а послезавтра третье — ты здоров. Но если у тебя три дня болит одно и то же — на четвертый день подумай». Она совсем по врачам не ходит, а ей уже 90, и она полна идей! Но какая уж там политика в таком возрасте…