БЕССОВЕСТНЫЙ ДОН КИХОТ
Александр Невзоров: «Для меня вообще нет ничего святого»
От Невзорова ты получаешь удовольствие, кайф. Я не шучу. Слушаешь его и просто балдеешь. Кто он такой вообще: кощунник, каких мало, или правдоруб, каких еще меньше? Невзоров играет словами, смыслами, он лишь наблюдает за всем этим вертепом вокруг него. Ну а я наблюдаю за Невзоровым. Надеюсь, вам будет интересно.
«Не вижу смысла ходить на могилу своей матери» — Что такое человек? Это довольно мерзкая тварь?
— Человек, безусловно, тварь мерзкая, и никакой другой тварью он быть не может по одной простой причине: человек — это эволюционная конструкция, которая за время своего создания, становления вобрала в себя все качественные черты, которые необходимы были для выживания в те жестокие годы. И мозг человека — это такой же продукт эволюции, который несет в себе отпечатки всех примитивных организмов, всех подлостей, распутств, вороватости, жестокости. Это абсолютно нормально. И никаким другим человек в своем эволюционном развитии быть не мог.
— Тогда, наверное, для вас лошади лучше, чем люди?
— Нет, почему? Для меня все животные примерно одинаковы. Человек — очень любопытное животное для изучения. Человеку как падальщику во время его формирования очень повезло жить и действовать в эпоху огромных трупов. А падальщики сегодняшние, в общем, ограничены в своих возможностях.
— То есть для вас нет ничего святого в этом мире?
— А для меня вообще ничего святого нет.
— Понятно. Простите за очень личный вопрос: к маме на могилу вы ходите?
— Нет. Я не вижу в этом ритуальном действии ни малейшего смысла. С моей точки зрения, это такая дикарская, примитивная тенденция, которая мне даже никогда не придет в голову. Ну какая разница в этом культе мертвецов: сушить голову предка и держать ее в доме, или выкапывать кости, мыть их, ходить с ними по деревне, снова закапывать, или ходить на земляной холмик с чисто ритуальными намерениями. И то, и другое, и третье — обычное дикарство, мне малоинтересное.
— А как вы вообще относитесь к смерти тогда?
— Очень легко.
— Если бы вас прижать где-нибудь к теплой стенке, так закричите? А в Чечне во время войны вам разве было не страшноватенько?
— Слушайте, я прошел семь разных войн. Страшноватенько — это нормальная реакция, и, когда ее нет, надо бить тревогу. Потому что, когда не страшноватенько, человек начинает предпринимать ряд зоологичных и разрушительных действий для себя самого. Страшноватенько и страх смерти — это разные вещи. Я великолепно понимаю, что смерть — это обычная биологическая реальность, и очень легко отношусь и к собственной смерти, и к смерти вообще.
— Но если умирает, уходит из жизни кто-то из ваших друзей, вы горюете, плачете?
— Нет, я очень спокоен. Ну, если он уже умер, то чего, собственно говоря, плакать. А если он не умер, то плакать тем более нет никакой необходимости.
— Нет, абсолютно не буддист. Это рационализм, предельная трезвость. Я очень спокойно отношусь к любым смертям, в том числе и друзей.
— Да, когда умерла Жанна Фриске, вы сказали, что это совсем не важно. Когда последний раз вы плакали?
— А почему мне должна быть «важной» смерть неизвестной мне и совершенно неинтересной девушки? Какие слезы вы имеете в виду? Плачу я часто, и если концентрация, например, формалина превышает 6–7% (а мне часто приходится иметь дело с препаратами, которые существенно пропитаны формалином), то у меня, конечно, наворачиваются слезы.
«Настоящий христианин — это Милонов»
— Кем вы себя чувствуете в вашей войне с православной церковью? Дон Кихотом?
— А я вообще не веду никакую войну и никак не донкихотствую. Для меня РПЦ не враг, а препарат. Есть необычайно дорогая для меня возможность исследовать этот вопрос лично, исследовать его настолько близко, насколько это вообще возможно. Раньше это казалось нереальным, потому что никогда не думал, будучи мальчишкой, что мне предстоит в XXI веке лично скрестить клинки со всем этим мракобесием. Но дело не в схватке, я же не мщу за Джордано Бруно, за сожженных или за пытанных или удавленных по тюрьмам ученых, мне, в общем, все это чуждо. Я изучаю вопрос, и мне это доставляет такую огромную радость.
— Но для своей мишени вы выбрали какую-то слишком уж безобидную и слабую жертву, которая вам не ответит. А слабо против ислама таким же образом повоевать?
— Слушайте, помимо ислама существует культ вуду, существует примерно еще триста различных верований. Я занимаюсь тем, что мне хорошо известно. Я хорошо знаю догматику, патристику, гомилетику, историю церкви, жития святых. То есть я обладаю большими знаниями по этому поводу… И зря вы считаете, что православие безобидно. Я хорошо знаю, что более кровавой и страшной религии, чем христианство, не существует, и мусульманству еще далеко до подвигов христианства, которое измазало и кровью, и гноем, и дерьмом 2000 лет истории этого бедного человечества.
— Я говорю о том, что происходит сейчас.
— Но я занимаюсь только тем, что мне интересно. А чтобы заниматься исламом, мне нужно несколько лет для овладения фундаментальными знаниями по данному вопросу. Я не вижу в этом смысла, потому что меня интересует не православие как таковое, а религия, и в данном случае православие — это одна из ее форм. Все религии сделаны из одних и тех же запчастей, просто эти запчасти расположены по-разному.
— Но вы же знаете, что в 70-е годы многие интеллигенты пришли к православию и тем самым спасли, сохранили себя, свою самость, свою независимость. А вы бьете по тому самому важному, на чем стоит Русь Пресвятая.
— По мне лучше бы она не стояла. Но в отличие от меня вы, как и все эти интеллигенты, не знаете вопроса. Они придумали для себя свое какое-то особое христианство, которого никогда не существовало. Это предельно жестокое, тоталитарное, деструктивное учение, в основе которого все то, что парализовало развитие человечества почти на две тысячи лет. Когда мы говорим о Милонове, еще о каких-то диких фанатиках — это и есть настоящие христиане. Интеллигенты придумали себе какую-то удобную художественно оформленную ложь, которая ни к церкви, ни к христианству ни малейшего отношения не имеет.
— Но если эти ваши идеи массы воспримут как некое новое откровение — один шаг до еще одного разрушения храма Христа Спасителя и всех остальных церквей. Мы же это проходили сто лет назад, правда? Может, хватит?
— Я против любых насильственных действий по отношению к церкви и прежде всего потому, что они могут снова подогреть к ней интерес. Меня очень устраивает благоденствующая, обнаглевшая, бесцеремонная церковь, потому что в этом качестве она значительно характерней, виднее. Что касается 17–18-го годов… Октябрьскую революцию делали крещеные, воцерковленные, катехизированные, причащавшиеся люди, прихожане Русской православной церкви. Других на тот момент не существовало в природе, православие было обязательной государственной религией.
— Ну да, только еще говорят, что руководили этим православным народом антихристы в виде евреев разного пошиба.
— Знаете, евреи тоже преимущественно чрезвычайно религиозные люди, потому что религиозность — это обязательная часть их национального самосознания. Поэтому, куда бы мы ни сунулись, мы везде увидим верующих. Ну а вместо православия люди получили другую веру, веру в большевизм, в атеизм, в коммунизм. Любая вера по сути своей всегда дает кровищу, насилие и абсолютную деструкцию. Это социально опасное явление, которое нужно препарировать и изучать, потому что без избавления от этого у бедного человечества никаких шансов нет.
«Я ни в чем не раскаиваюсь, вообще никогда» — Скажите, у вас совесть есть?
— Нет.
— То есть совесть — это химера?
— Это социальная игра, некая литературно-художественная придумка. Я руководствуюсь соображениями собственного блага, корыстью и обстоятельствами.
— А может, с такой энергией и силой ума вам наезжать на кремлевских или на либералов? Мне кажется, это было бы продуктивнее.
— А я наезжаю на тех и на других, если вы слушаете «Эхо Москвы». Но я не наезжаю, я исследую.
— И все равно это несравнимо с тем, что вы вытворяете с РПЦ. Но при всем вашем наезде вы являлись доверенным лицом Владимира Владимировича в 12-м году?
— Слушайте, я всегда объясняю свое отношение к Владимиру Владимировичу. Я отношусь к нему как пират к пирату. Для меня жизнь — это абордаж с немереным призом возможностей. Владимир Владимирович на моих глазах захватил огромный богатый корабль и делает с ним все что хочет. Не вызывать у меня восхищения, как у пирата, это не может.
— Но это ваши слова: «Путин является единственным, кто сможет удержать от катастрофы ежесекундно развалившуюся империю»?
— Правильно, но я не сказал, как я отношусь к перспективе катастрофы. Я отношусь ко всяким катастрофам очень благосклонно, мне как раз лучше бы побольше катастроф.
— А еще вы сказали, что Путин — это тот, кто отговорил Анатолия Собчака от того, чтобы заказать ваше убийство. Это вы придумали?
— Нет, это, насколько я знаю, я не придумал.
— Вы это точно знаете?
— Ну, точность присутствует очень редко сейчас. Она присутствует в константах классической физики и квантовой. Все остальное уже нельзя назвать точностью в буквальном смысле этого слова.
— То есть вы настолько мешали Собчаку, настолько его разоблачали, что он решил вас заказать, как обыкновенный бандит?
— Знаете, тогда были те времена волшебные, когда все это делалось с легкостью, и если мы начнем оценивать действия викингов с точки зрения сегодняшнего Уголовного кодекса или действия, например, Авраама, который собирался зарезать собственного сына, потому что наслушался каких-то голосов, то, вероятно, дойдем до абсурда. Но контекст отношений того времени предполагал другую степень легкости. Это не так все драматично, как вы сегодня об этом рассказываете. К этому все относились значительно проще.
— Расскажите мне о вашем самом страшном, нехорошем, ужасном поступке, в котором вы раскаиваетесь.
— Ой, я ни в чем не раскаиваюсь вообще никогда. Я этих поступков совершил такое количество, что мне просто не хватит суток на перечисление.
— А тогда поступок, за который вы себя уважаете в наибольшей степени?
— Недавно я сделал превосходный препарат. Я очень уважаю себя за те хорошо импрегнированные, то есть прокрашенные серебром срезы, представляющие все богатство ретикулярной информации. Есть несколько поступков, в которых я могу себе даже понравиться при том, что я к себе отношусь предельно иронично. И к своим научным занятиям тоже предельно иронично. И к своей писанине иронично, насмешливо и глумливо. Как и ко всему на свете.