Михаил ШВЫДКОЙ: «Я ПОСТОРОННИИ ДЛЯ ТЕАТРА И ТЕЛЕВИДЕНИЯ, Я ЧУЖОИ ВСЕМ»
Главному культурному дипломату России — 70 лет
В чем феномен Михаила Швыдкого? Почему к нему тянет? А все просто: для большинства его коллег от культуры (без обид) в 70 лет жизнь идет если и не под откос, то по накатанной колее без взлетов. А у Швыдкого в 62 открылось второе дыхание: сколько хлопот в его молодом Театре мюзикла, сколько проектов, гастролей, и каждый новый спектакль — не калька предыдущего, но снова и снова преодоление, вызов себе. О таких американских горках в 70 лет можно только мечтать. Тем более когда вокруг столько талантливой молодежи…
«Мне повезло: я не стал никем»
— Михаил Ефимович, это великая вещь в жизни, когда человек сам под себя делает профессию. В сущности, вы не стали театроведом, вы не стали в чистом виде чиновником или телеведущим, но стали Швыдким. Как это получилось, что вы не стали…
— …никем? Я действительно не стал никем. Так бывает. Это, наверное, счастливая случайность, стечение обстоятельств, не могу это точнее определить. Да, я учился на театроведа, 18 лет работал в журнале «Театр», начал печататься в 1968 году в газете «Московский комсомолец»… — Вот бы первую заметку отыскать…
— Пытались, но ее никто не может найти. Это мы с Машей Седых ровно 50 лет назад напечатали статью в «МК» под названием «Пять вечеров в один день» — это о спектакле, который поставил Сергей Арцибашев в Щукинском училище. Годом раньше, в 1967-м, я начал работать на радио. Тогда же примерно вышел мой первый телевизионный спектакль — назывался «Рыцарский турнир», и мне 20 лет было. Так и шла жизнь — одно, другое, журнал, телевидение, Министерство культуры. Но… как ни странно, я везде и всегда был человеком со стороны. Посторонним. — Но жизнь вас в итоге вознаградила.
— Наверное. Я 50 лет проработал на телевидении в том или ином виде, но никто не считает меня человеком телевизионным, представляете? Возглавляю академию, председатель совета учредителей премии ТЭФИ. Был первым руководителем и одним из ключевых создателей — вместе с Татьяной Пауховой — телеканала «Культура». — А как же театр?
— Я восемь лет руковожу Театром мюзикла. Но в театральном мире в целом я все равно чужой. Все скорее считают меня сбрендившим либо бюрократом, либо критиком, который удовлетворяет свои фрейдистские тайные желания. Даже когда я был в правительстве — был министром культуры, руководителем агентства, — то и там не был, что называется, «человеком правительства». Наоборот, я в правительстве представлял среду — творческую. И вот в МИДе работаю уже десять лет. Бесконечно признателен своим коллегам, признателен Лаврову, который согласился принять меня на работу. Здесь я многому научился, перестал себя чувствовать человеком со стороны. И вроде бы меня признали за своего. Надеюсь. — Да, но к чему-то же вы мысленно тяготеете, пусть в мечтах…
— Если бы я о чем-то и помечтал бы, то о том, как сосредоточиться на науке. Как на ней сосредоточены Алексей Бартошевич и Видас Силюнас, мои старшие коллеги и товарищи. С каждым из них знаком уже тоже полвека, даже больше. — Вам темперамент не позволил стать ученым?
— Так сложилась жизнь. Все-таки жизнь театрального журналиста и жизнь ученого — это чрезвычайно разные жизни... — Очень. Между ними пропасть.
— При этом я благодарен Мелитине Петровне Котовской, прежнему директору Института искусствознания, которая заставила меня защитить докторскую, что я и сделал в 1992 году, уже будучи директором издательства. Вы знаете, может, единственный стержень, который во мне есть, это то, что я преподаватель и преподаю где-то с 70-х годов. Преподавал в ряде замечательных мест, например в Театре мимики и жеста для глухонемых артистов. Я им читал курс по изобразительному искусству. И однажды повел себя как дурак. До сих пор это помню, хотя прошло более полувека. — А что вы им сделали?
— Я совершил ошибку, сказав им: «Готический собор — это как соната Баха». И понял, что тут-то я прокололся, потому что они глухонемые. А им же все переводили, шел сурдопе-
ревод. И вот с тех пор я стал очень внимателен к собеседникам, к слушателям. Потому что легко совершить ошибку, о которой будешь вспоминать всю жизнь. После Театра мимики и жеста я читал лекции в ДК при тепловозостроительном заводе в Коломне. Затем отправился в Институт культуры в Улан-Удэ. — Это и есть главная функция?
— Думаю, да. Я выступаю в жизни как просветитель. Это высокое слово, вроде как пастырь. Поэтому будем скромнее: я человек, который всю жизнь что-то рассказывал людям разными способами. Даже когда мы пели песни с Леной Перовой, все равно говорили публике какие-то важные слова. Равно как и сейчас говорим через Театр мюзикла. Так что просветительство — мой стержень, и я люблю это, наверное, больше всего. На самом деле всё люблю! Всё!
«Не хожу в театр, но читаю книги»
— Вы 18 лет писали о том театре — большом, советском, грандиозном. Нет у вас внутреннего разлома в восприятии того театра и современного?
— Видите ли, в чем дело, все равно есть хороший театр и плохой. Абсолютно никакой роли не играет, это театр реалистический, сюрреалистический, авангардистский — какой угодно. Для меня критерий один: трогает меня это эмоционально или нет, подключаюсь
я к этому или нет, увлекает ли? И если спектакль вызывает во мне какое-то волнение, то я начинаю разбираться, что к чему. А если этого волнения нет, то дальше мне все равно, мастеровитый этот спектакль или нет. Профессиональный ли он, в тренде ли он, моден ли он, уже не важно, не-ин-те-рес-но. — Сколько вы спектаклей за жизнь посмотрели?
— Начиная с 1968-го… 20 лет работал театральным критиком на постоянной основе, в год смотрел по 300–320 спектаклей. За 20 лет — шесть тысяч разных спектаклей. За всю жизнь в общей сложности — десять тысяч. Плюс-минус. — И что в сухом остатке из этих десяти тысяч?
— В сухом остатке — жизнь. Поначалу я ходил на всё, дети меня ненавидели, что я их буквально с семи лет уже таскал по театрам. Это любимая присказка детей: «Ты с нами не ходил в парк Горького, не катался на машинках, не свозил нас на чертовом колесе и не кормил нас мороженым. Зато ты нас водил в театр. Вот за это ты теперь должен выпить с нами пива и поговорить». Да, я любил театр очень. Это была жизнь. А теперь стал очень избирателен. Боюсь на что-то ходить. Слишком много знакомых, не хочу никого обидеть. — Но любимые режиссеры остались?
— Есть. И режиссеры. И театры. И все равно к ним боюсь ходить. Скажу честно: мне интересно всё. Мне интересен Богомолов, хотя у меня сложное отношение к его пониманию театрального искусства. Мне всегда интересно, что делает Женовач, Карбаускис, Туминас. Но теперь я не на всё хожу. Куда большее удовольствие нахожу в чтении книг. — И читаете регулярно?
— Еще бы. Читаю одновременно 5–6 книг. Это то, что меня держит в форме. И конечно, стараюсь ходить в консерваторию и в музеи. Понимаете, если даже в консерватории плохо играют Моцарта, то все равно это Моцарт. Или в музее точно не ошибешься — либо Рембрандт, либо Вермеер. Это ты сам уже будешь виноват, если что-то недомякитишь. — В современном искусстве домякитить получается? — Опять же что-то эмоционально трогает, что-то нет.
— То есть в восприятии искусства голова не должна работать, а только сердце?
— Ум — это хорошо, но… Понимаете, у меня есть навыки. Я могу любую лекцию прочесть о любом современном искусстве. Но это
работает голова. А меня лично трогают какието эмоциональные прорывы, которые либо существуют, либо не существуют. — И эта формула легла в основу вашего собственного Театра мюзикла?
— Приведу пример: на нашу «Принцессу цирка» приходят очень разные люди по своим интеллектуальным запросам. Так вот там есть дуэт Каролины и Пеликана, который советский зритель помнит еще по фильму 1958 года с Гликерией Богдановой-Чесноковой и Григорием Яроном. — Эта сцена у вас разрослась до отдельного спектакля…
— Да, замечательно исполняют все эти классические репризы Алексей Колган вместе с Павлом Любимцевым… но дело в другом. Вот кто бы ни приходил: академики, самые рафинированные писатели, изысканнейшие художники-концептуалисты, — всем им может нравиться спектакль или не нравиться, но как только дело доходит до этой сцены, все они начинают ржать. С точки зрения юмора эта реприза не самая ценная, это не Рабле и не Свифт. Но есть правильная эмоция, которая точно ложится на любого человека. Поэтому я и люблю эмоциональный театр. Поэтому и занялся созданием Театра мюзикла… В нынешнем мире даже при наличии любых развлечений, развлеч при наличии интертеймента настоящих настоящ эмоций очень мало. Люди мало общаются по-настоящему. Всё очень ритуально, поверхностно, поверхн «по-светски»; так же поверхностно, как мы общаемся с Интернетом. Как говорится, говоритс много званых, мало избранных. И осознание осозна этого стало толчком к рождению нового театра… — Хотя в момент его рождения вам было 62 года…
— Вот представляете? Ни с того ни с сего, с какого-то странного стечения обстоятельств я в 62 года начинаю заниматься созданием музыкального театра на пустом месте. Не имея опыта. Я помню недоуменные лица артистов, когда мы им пытались читать нечто под общим названием «Времена не выбирают». Я видел, что они не верят, что наша идея — Театр мюзикла — когда-нибудь воплотится. Никто не верил, что у русского мюзикла может быть какая-то судьба.
«Соревноваться надо только с собой»
— Вы говорите, что поначалу к вашим музыкальным проектам относились с пренебрежением?
— С абсолютным. Надо сказать, что и сейчас выживать достаточно сложно. И дело не в критике, а в такой общетеатральной среде. Мы ведь не участвуем в битве или в гонке за призы. Мы участвуем только в одном: в соревновании, которое должно привести публику в зрительный зал. И это для нас самое важное. За нами не стоят мощные зрелищные империи, мы зависим только сами от себя. С другой стороны, это положение дел меня очень устраивает: мы делаем свой театр и ни на кого не оглядываемся. — На вас уже оглядываются…
— Вот это точно. Я, например, год назад сказал в ряде интервью, что после «Принцессы цирка» мы будем делать мюзикл про телевидение. И вот буквально недавно в одной газете читаю про молодого режиссера, который собирается ставить по схожему сюжету: про девочку, которая выиграла конкурс на ТВ. Так что если у нас начали заимствовать сюжеты, значит, есть что заимствовать. Но, уверен, спектакли будут разными. Потому что у нас будет занята всё та же мощная цирковая команда из Монреаля, с которой мы делали «Принцессу цирка»… — Но детали сюжета вы, понятно, не раскрываете?
— Я 50 лет проработал на телевидении, и за это время начинают складываться какието особые отношения. Так что это будет своего рода оммаж телевидению, мой поклон ему, хотя я не буду чрезмерно жалостлив. Что до краж идеи… Как ни странно, я не боюсь конкуренции. Я считаю, что конкурировать надо только с самим собой. Я никогда не был лучшим критиком, лучшим телеведущим, лучшим худруком театра… Потому что я никогда и вопрос так не ставил, никогда ни с кем не вступал в соревнование. Соревноваться можно только с собой. Ты можешь только то, что можешь. Но и то, что можешь, надо делать качественно. Вот и все. Вот мы — команда Театра мюзикла — стараемся всё делать качественно. Поэтому перед премьерой «Жизнь прекрасна» написали на здании: «Счастье здесь!».