«В 19 ЛЕТ ПОДУМАЛ: НАДО БЫ СТАТЬ АКАДЕМИКОМ»
Неизвестное интервью Жореса Алферова
Жоресу Ивановичу Алферову 15 марта должно было исполниться 89. Он не дожил до своего дня рождения совсем чуть-чуть. Во вторник коллеги и единомышленники пришли к Жоресу Алферову в последний раз. На местном кладбище, где похоронены другие великие россияне — Анна Ахматова, Наталья Бехтерева, Дмитрий Лихачев… — обрел покой гениальный ученый.
Автору этих строк выпало счастье лично познакомиться с Жоресом Ивановичем в 2013 году, накануне выборов президента РАН, на которых он баллотировался в качестве одного из кандидатов. К сожалению, взятое у ученого его первое в жизни интервью для нашей газеты тогда не вышло: мэтр счел чересчур откровенную, по его мнению, публикацию перед выборами преждевременной. Так она и пролежала в редакционном столе, дожидаясь своего часа. Думаю, теперь, в память об академике, мы имеем право опубликовать нашу эксклюзивную беседу.
Об открытии
— Жорес Иванович, многие, ссылаясь на тему работы, за которую вы в 2000 году получили Нобелевскую премию, называют вас «отцом оптоэлектроники». Можете объяснить почему?
— Мы с гордостью можем сказать, что мы основоположники физики и технологии полупроводниковых гетероструктур для высокоскоростной оптоэлектроники. Если в 1966–1967-м годах ими занималась моя небольшая группа, и многие говорили: «Да из этого ничего не получится», то сегодня в программе любой международной конференции гетероструктуры составляют половину, а иногда три четверти и более докладов.
Непосредственно из нашей лаборатории тогда вышли первые комнатные лазеры. А первые непрерывные комнатные лазеры — это что? Волоконно-оптическая связь. Все волоконно-оптические линии связи для телефонов, для Интернета, для чего угодно — это источник сигнала, он же полупроводниковый лазер на гетероструктуре. Он потом модифицировался, совершенствовался. Лазерная указка, которой вы показываете, когда делаете доклады, — это наш лазер. Телевизионный сигнал, который сегодня идет по кабелю, — это наш лазер…
— Как же вам удалось обогнать в этом вопросе американцев?
— Есть одна принципиальная вещь, которая чрезвычайно важна для ученых. В свое время крупнейшие американские фирмы — «Бэлл Телефон», «Ай-би-эм», «Дженерал электрик», «Вестингауз электрик», «Ксерокс» и многие другие — имели мощнейшие исследовательские центры, и в этих центрах велись фундаментальные исследования. Не случайно один «Бэлл Телефон» родил 16 (!) нобелевских лауреатов. У нас в СССР Физический институт имени Лебедева РАН (ФИАН) — тоже уникальная система, но оттуда вышло только 7 нобелевских лауреатов, и двое — из моего родного ленинградского Физтеха (я имею в виду, в чистом виде, когда и работа, за которую дана Нобелевская премия, была сделана там, и человек там работал) — это Николай Николаевич Семенов и я. А в Штатах из «Бэлл Телефон» — 16, из «Дженерал электрик» — пять, если не ошибаюсь.
Я всегда любил в своих лекциях рассказывать следующую историю. Когда Мелвин Келли — исполнительный директор фирмы компании «Бэлл Телефон» — в 1945 году создавал группу и ставил ей задачу по созданию электронного ключа, чтобы вместо механического реле именно он переключал телефонные аппараты, то сказал им еще такие слова: «Очень важно, если помимо работы над электронным ключом вы проведете исследования, которые подтвердят принципы квантовой механики для конденсированного состояния». Вот когда исполнительный вицепрезидент, занятый практическими делами, формулирует так задачи для ученых — в этой компании будет все в порядке.
Но в начале 80-х в этих компаниях американцы совершили большую глупость в организационном плане. Руководство стало говорить так: «Эти ученые, которым мы платим деньги, публикуют свои статьи, и ими могут пользоваться все. Мы должны сворачивать это: пусть делают то, что мы им говорим, то, на чем мы можем заработать». И фундаментальные исследования стали сворачивать. От этого США много потеряли. Руководство этих компаний не понимало одной принципиальной вещи. По-настоящему новые открытия, новые фундаментальные исследования рождают новую идеологию. И та компания, тот коллектив ученых, который раньше других эту новую идеологию освоил, дает огромные преимущества. Именно на этой новой идеологии мы обогнали американцев в гетероструктурах.
— Кстати, по поводу идеологии... Вы как-то сказали, что во второй половине ХХ века прогресс шел вперед благодаря великому состязанию СССР и США. Но тогда это базировалось на гонке вооружений, ведь так? Вот что сейчас может заменить ее?
— Военные исследования и военные разработки всегда ставились испокон века государствами во главу угла. Война на нашей планете, к сожалению, существует с незапамятных времен, и успех в войне всегда требовал — и в Древнем Риме, и в Древней Греции — развития технологий. Поэтому не нужно здесь говорить только об СССР и США: воевать любят все.
У нас в СССР была десятка министерств оборонно-промышленного комплекса, куда входили Минсредмаш, Минатом, Минобщемаш, Минэлектронпром, Минрадиопром, Минсудпром, Минавиапром и т.д. Они производили 60% высокотехнологичной гражданской продукции. То есть и телевизоры, и радиоприемные устройства, и холодильники, и многое другое делалось на наших оборонных предприятиях. Технология там была выше. Вот я могу сказать: каждое из этих министерств имело свое Главное научно-техническое управление, которое взаимодействовало с Академией наук. Не распадись СССР — в принципе каждое из этих министерств могло бы стать транснациональной компанией, которая была бы конкурентом западных транснациональных компаний. Мы это бездарно, не по-хозяйски развалили, разворовали, растратили. В 2000-е годы стали собирать. Но уже у нас нет всего Союза, многого нет — мы должны в этих условиях думать, как все возродить и сделать. И здесь снова Академия наук может сыграть очень важную роль.
О поездке в США
— Вы сами в 1970–1971 годах работали полгода в США. Расскажите о самых ярких впечатлениях о том периоде.
— Действительно, я получил тогда первое приглашение работать в США по прекрасному соглашению, подписанному Мстиславом Келдышем (президентом АН СССР. — Авт.) между нашей академией и Национальной академией наук США. Проработав пять месяцев в Урбане (кампус Иллинойского университета в Чикаго — Урбан-Шампейн. н-Шампейн. — Авт.), я поехал по лабораториям ям Штатов.
Нужно сказать, зать, президентом в то время был Никсон. Он сделал гигантскую глупость, объявив весной 1971 года о сокращении финансирования фундаментальных исследований. В Америке началась безработица среди ученых. Ко мне, когда я совершал «турне», подходили американцы и говорили: «А можно к вам уехать?» Я отвечал: «Топайте в наше посольство, договаривайтесь, у нас безработицы нет».
И вот я приезжаю в Университет Южной Калифорнии. Сделал доклад на семинаре о своих исследованиях — меня декан физического факультета профессор Шпитцер приглашает на ланч. Он говорит: «Вы знаете, что сделал Никсон и какова нынче наша ситуация. Сегодня вот такие ученые, как вы, которые ведут фундаментальные исследования, из которых возникает масса приложений, имеют очень большую ценность. Ректор просит вас принять предложение быть полным профессором на пять лет. Если вам очень трудно пять лет, для вас мы готовы идти на три года, даже на два, но лучше бы пять. И мы вам даем двойную зарплату профессора». Фулл-профессор в то время получал 25 тысяч долларов…
Ну, я-то знаю, что, во-первых, меня и не пустят… И так спокойно ему говорю: «Нет, не выйдет ничего». «Почему?» — спрашивает он. И я так просто в шутку говорю: «Мало». Он несколько ошалело посмотрел и говорит: «Мы думали об этом. 55 тысяч». Я говорю: «Мало». «60», —говорит он. Я снова отвечаю: «Мало». Он: «Вы знаете, ректор разрешил идти до 60. Но я знаю, что он согласится, — 65». Я стою на своем: «Мало». — «Сколько же вы хотите?!» — взмолился Шпитцер. Я говорю: «Миллион!» — «Вы шутите?!» Я говорю: «Конечно».
— А если бы пускали тогда, вы бы уехали?
— На пять лет — нет. Я мог согласиться, но не больше чем на годик. У меня слишком много дел было дома. Полгода в Штатах для меня были оптимальным временем — и очень важным, потому что я увидел Америку изнутри.
Я занимался там иногда вещами, которые не совсем соответствовали моему направлению в науке. К примеру, как-то я решил провести социологический опрос среди американских профессоров, аспирантов, студентов, механиков лабораторий. Вопрос сформулировал так: «Назовите мне пять лучших президентов США за всю историю США и пять лучших руководителей Советского Союза». Опросил я в итоге человек 50.
Среди американских лидеров всегда впереди были двое — Линкольн и Джефферсон. На третьей позиции чаще всего оказывался Франклин Теодор Рузвельт, на четвертой — Трумэн, на пятой — Джордж Вашингтон (часто с такой ремаркой: «Дурак, генерал, солдафон,
Жорес Иванович Алферов родился 15 марта 1930 года в г. Витебске Белорусской ССР. В 1952 году окончил факультет электронной техники Ленинградского электротехнического института имени В.И.Ульянова (Ленина). С 1953 года работал в Физико-техническом институте имени А.Ф.Иоффе, где прошел путь от младшего научного сотрудника до директора. С 1979 года — академик АН СССР, затем РАН. Лауреат Ленинской премии (1972), Государственной премии СССР (1984), Государственной премии РФ (2001). Полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством». Депутат Государственной думы Федерального Собрания РФ (1995–2019). В 2000 году становится лауреатом Нобелевской премии.
но наш первый президент, и мы обязаны его назвать»). И никогда не попадалось имя Кеннеди, что для нас было удивительно… Профессора, студенты, аспиранты объясняли это так: «Кеннеди? Да что вы — он за деньги папы стал президентом. Он болтун и ничего особенного не сделал».
Говоря про лидеров СССР, первым — без исключения — американские ученые называли Владимира Ильича Ленина, создателя советского государства. Вторым — без исключения — Никиту Сергеевича Хрущева. Я говорю: «А чего это так?» — «Ну что вы: сын шахтера — и стал главой страны! После Хрущева мы поняли, что вы нормальная страна…» Номер три — и снова без исключения — Алексей Николаевич Косыгин. «Вы должны быть счастливы: ваш премьер-министр — инженер, образованный человек…» Но не называли Сталина и Брежнева. Мне это было очень интересно.
В Иллинойском университете ко мне было очень хорошее отношение со стороны великого Джона Бардина, дважды нобелевского лауреата, который работал там профессором. Каждую среду он звал меня на ланч, а если приезжал большой ученый, то и вечером на обед. Он звал меня на ланчи сначала на 12 часов, а я в это время плавал — с 12 до часу. Но раз Бардин меня зовет, я из-за этого не иду плавать. Джон узнал об этом, позвонил мне и сказал: «Жорес, да мне все равно, когда ланчеваться, — переносим на час, после плавания у вас будет еще лучший аппетит».
О детстве
— Расскажите: что именно в детстве вас подтолкнуло к физике? Может, была какая-то детская мечта?
— В войну нам повезло. Мы жили в Туринске, под Свердловском, где был завод пороховой целлюлозы (им руководил папа Жореса Ивановича. — Авт.). Я увлекался тогда химией. Приходил в лабораторию на заводе, брал какие-то устройства и ставил кучу химических экспериментов дома…
— А сколько вам было лет?
— 12–13. И вот однажды мама пришла с работы и в шкафу обнаружила, что ее выходное платье из вискозного шелка превращено в какие-то шкурочки висящие. Она, естественно, думала, что я что-то сделал, но я ничего не делал. Я говорю: «Мама, наверное, какоето вещество, которое я получил в результате опытов у себя, на вискозный шелк действует. Остальное же все цело, а вот вискоза пострадала».
Наша учительница химии была из Харьковского техникума. Однажды она сказала, что если она заболеет, то урок будет вести Алферов. И действительно как-то она заболела, и через пару уроков как раз мне пришлось рассказывать, как получать серную кислоту…
Потом я придумал простой способ, как сделать так, чтобы было интересно в классе. За лето я прочитывал учебники следующего года, которые у меня были. Многого, может быть, я не понимал, но, зная кое-что, слушать учителя было гораздо интереснее, и я мог задавать вопросы. В физике решающим было знакомство с учителем Яковом Мерцельзоном в Минске. Когда он рассказал, как работает катодный осциллограф, и про принципы радиолокации — все, я забыл про химию. Я окончил факультет электронной техники Ленинградского электротехнического института им. Ульянова–Ленина и попал на работу в Физтех… В дипломе у меня было написано: «Инженер-электрик по специальности «Электровакуумная техника».