ГЛАВНЫЙ МУЗЫКАНТ КОБЗОНА
Алексей Евсюков: «Иосиф Давыдович говорил мне: «Надо петь назло болезни». Не судьбе, а именно болезни»
Про себя Алексей Евсюков говорит: «Я был просто партнером Кобзона». А он вообще никогда в жизни себя не выпячивал, ну конечно, находился в тени великого певца. Тогда скажем мы: это пианист милостью божией, виртуоз, композитор, большой человек в музыке. Но живет Алексей Павлович действительно им, Кобзоном, как будто до сих пор они на концерте выступают вместе. На днях он отметил юбилей, 70 лет.
— Алексей Павлович, можете вспомнить ваш самый памятный концерт?
— Памятных было много, потому что они все были разные. Это и 9 раз в Афганистане по 21 дню, это и 8 поездок в осажденный Донбасс, и 2 раза в Спитаке, после землетрясения, и 2 раза в Чернобыле. На погранзаставах, на кораблях, в цехах — они все памятные, одинаковых не было. Ну, единственный был памятный… даже два… В начале 80-х, когда мы были в Ташкенте, началось землетрясение, музыканты побежали со сцены, а Иосиф Давыдович остался и допел до конца песню. Потом сказал: «Сейчас временные трудности, давайте выйдем из зала и, когда все закончится, продолжим концерт дальше». А второй раз — когда загорелся занавес на концерте в юбилейном туре в Киеве. Я считаю, что это была осознанная провокация в надежде на панику, но опять все мы остались на сцене, всё сыграли и мирно, тихо, спокойно вышли из зала.
— Восемь концертов в Донбассе… То есть в воюющем уже Донбассе. Соответственно, на Украину Иосифа Давыдовича и вас уже не пускали, и вы туда не могли приехать.
— Не могли, хотя нас туда приглашали, у нас там много друзей. До этих событий мы в Киеве бывали четыре-пять раз в месяц, ведь там любят и Кобзона, и русский язык, и русскую песню, и советскую. Но коли так случилось… Иосиф Давыдович принял сторону своей родины — он же родился в Часовом Яре под Донецком, учился шахтерской профессии. Окончил горный техникум и практику проходил в Донбассе, на День шахтера всегда туда приезжал. Плюс к тому он чисто по-человечески сочувствовал людям, которые хотят жить так, как хотят. Мало того, он же был исполнителем гимна Днепропетровска, написанного Мовсесяном и Рождественским, а этот гимн отменили. Улица была Кобзона, ее тоже отменили. Такое, я считаю, могут сделать только неандертальцы.
— А когда Кобзону запретили въезд в Америку, он, наверное, не очень расстроился?
— Он не переживал даже тогда, когда ему туда можно было ехать. Но его обижало: за что? У Иосифа Давыдовича там было тоже много знакомых, близких друзей, которые уехали из Союза в Америку еще в советское время. Но когда его спрашивали: а можете ли вы переехать в какую-то другую страну, — он отвечал: могу, если возьму с собой свою публику.
— Ваши отношения с Кобзоном можно было назвать дружбой?
— Он меня называл партнером, так и говорил: ты мой партнер. Мы были товарищами, но я всегда понимал, что руководящая и направляющая роль — его и его надо прежде всего уважать и слушать. А в том понимании, что сесть за стол и выпить по стакану — нет, у нас такой дружбы не было. У нас была работа. Мы уважительно относились друг к другу; Иосиф Давыдович мне никогда не прощал какихто недочетов. Но я старался всегда.
— В Чечне вы тоже были?
— Да, были, притом в воюющей Чечне. Руслан Аушев договорился, что на единственной площадке, которая там осталась, пройдет концерт Кобзона. Никого другого там в принципе не хотели, а Кобзон авторитетом пользовался у чеченского народа. Помню, после каждой песни люди там не хлопали, а стреляли в воздух. А когда кончился концерт, вышел Шамиль Басаев и говорит: «У нас принято дорогим гостям делать подарки. Но мы сейчас дорогие подарки дарить не можем, но можем дать то дорогое, что у нас есть в обиходе». И протягивает пистолет. А Кобзон же был военнослужащим, посмотрел: пистолет рабочий, новый, очень хорошего качества. И Басаев ему говорит: «Иосиф Давыдович, у нас положено, когда дарят оружие, обязательно выстрелить». «Знаете, — ответил Кобзон, — а я буду первым, кто эту традицию нарушит. Я стрелять не буду и желаю, чтобы вообще здесь выстрелов больше не было». После этого люди не стреляли, а зааплодировали.
…А вот второй случай. Иосиф Давыдович так и сказал: надо использовать опыт Афганистана, то есть выступать и перед одной воюющей стороной, и перед другой: и перед чеченцами, и перед нашими военнослужащими. Нас пригласили выступить перед военными, но время оказалось не очень удобное, надо было что-то отменять; в общем, Кобзон не хотел лететь. Вдруг ему кто-то звонит, и после этого он мне: «Ты знаешь, надо лететь, с нами в делегации будет какой-то маршал». Ну, мы садимся в Чкаловском в самолет, я оглядываюсь, смотрю — никого нет. С нами летит представитель Министерства обороны, я спрашиваю его: «А где же маршал, он что, испугался?» «Нет, почему, — отвечает представитель, — вон сидит, Саша Маршал». Когда с Сашкой Маршалом сейчас мы встречаемся, всегда вспоминаем эту историю. Действительно, он так скромно сидел, никогда и не подумаешь…
— Выходит, Кобзон выступал и на той стороне тоже? Это же нужно иметь особый взгляд, смелость, ведь у нас в официальных СМИ этих людей называли сепаратистами, террористами, тем более Басаева.
— Знаете, еще в 1983 году мне так повезло — мы с Кобзоном попали в Иерусалим, там нам вручили благословение святого града Иерусалима. И с тех пор я перестал бояться. Если я рядом с Кобзоном, значит, ничего не случится. Мало того, Иосиф Давыдович знал кавказские традиции, знал, что гостя нельзя обижать, наоборот, ему чеченцы оказывали максимальное почтение, тем более если гость старше. Так что, зная законы, Кобзон нисколько не сомневался в том, что это надо делать, надо обязательно встретиться, это как-то может разрядить обстановку, смягчить то состояние, в котором находились наши народы.
— Ну да, он же был заслуженным артистом Чечено-Ингушской АССР.
— Он так и говорил, что это первое его звание, и главным другом считал Махмуда Эсамбаева.
— Кобзон вас называл партнером. Но ведь когда в разных ситуациях — и в боевых, и в трагических — все время вместе, он же делился с вами какими-то своими откровениями?
— Больше всего он рассказывал о маме. Знаете, ни до него, ни, я уверен, после никто так не сможет спеть и сказать о маме, о Родине, как Кобзон. Он это чувствовал сердцем, и вообще, все пропускал через себя. И меня всегда спрашивал: как у тебя дома дела, как дочка, а нужна ли моя помощь, а что ты думаешь по поводу вот этого произведения, как относишься к этому артисту? На все имел свое мнение, но зачастую прислушивался и к моему тоже. Вот так проходило наше общение. Но в основном ведь мы выступали по 3–4–5 концертов в день, и дай бог было просто сесть, откинуться и немного отдохнуть.
— А слабости были какие-то у него?
— Вот, говорят, что слабости — это вредные привычки. До ракового периода у Иосифа Давыдовича было так: во второй половине дня он выкуривал несколько сигарет. А на алкоголь у него была аллергия, которая открылась еще в молодом возрасте. До того времени, как я начал с ним работать, он мог себе позволить принять рюмку-другую чая комсомольского, но после уже, к сожалению, не мог. Хотя руководствовался старинной украинской байкой: «Хто не пье, то либо хворый, либо подлюга». Так вот он говорил: я не подлюга, я хворый.
— Но ведь не пафосный был человек?
— Совсем не пафосный. Как-то на гастролях в Ленинграде мы попали в пробку, полчаса стояли возле Исаакиевского собора. Но Кобзон сказал, что мы не имеем права опаздывать на концерт, — вышли, сели и поехали на метро в этих своих костюмах. Один шутник увидел его там, в вагоне, подошел и спросил: «Вы не скажете, где я сейчас могу увидеть Кобзона?»
— Самый бесшабашный поступок Кобзона?
— Когда по радио объявили, что произошел захват заложников на Дубровке, он допил чай и сказал Нелли: «Ну, я пошел». И ушел, не раздумывая и не спрашивая ни у кого совета. Вот так. Он очень много в жизни для меня сделал. Я живу в квартире, которую он мне помог приобрести; я пользуюсь подземной стоянкой, которую он мне сделал; я живу на даче, построенной с его помощью; моя дочка училась там, где она хотела. Он и здоровьем моим занимался. Такая историческая личность больше не повторится, это великий человек.
— Иосиф Давыдович вспоминал о Людмиле Марковне Гурченко?
— Он считал ее величайшей актрисой, которой, может, не удалось полностью реализовать масштаб своего дарования. Восхищался ей и как женщиной, но, к сожалению, она была так категорична, не хотела с ним общаться. Как-то мы шли, и навстречу идет Гурченко. Он ей говорит: «Здравствуйте, Людмила Марковна». А она даже не оглянулась. Так отношения между ними и не возобновились. Да и потом Нелли Михайловна (жена Кобзона. — А.М.) правильную политику взяла в доме, она заменила всех предыдущих жен.
— А с Аллой Борисовной? Ведь у Кобзона всегда с Пугачевой были хорошие отношения, но как-то он написал про нее не очень лестные воспоминания, и она обиделась.
— Алла Борисовна, как любой звездный человек, имеет право на свое мнение, а Иосиф Давыдович тем более. Ну да, она обиделась, бог ей судья. Но все-таки они же коллеги; если так разобраться, надо быть друг к другу внимательнее. На похороны Иосифа Давыдовича она пришла вместе со своей семьей, так что глобальной антипатии у нее, думаю, никогда не было. Ну, сказал что-то человек, она решила не отвечать, а просто обиделась. Ничего страшного.
— Когда Кобзон уже болел, рассказывали, как он еле ходит с этими своими трубками… Но вот выходил на сцену — и происходило чудо, он сразу выздоравливал.
— Он так и говорил, что сцена — это его наркотик. Утром принимал химиотерапию, после этого его кололи, еще чего-то, а потом шел и пел два сольных концерта. И еще говорил: «Надо петь назло болезни». Не судьбе, а именно болезни, только так можно сопротивляться.