ЗВЕЗДЫ СОШЛИСЬ: ПСИХОАНАЛИТИКА ВЫЗЫВАЛИ?
Он — редкий тип театрального журналиста, который принципиально не работает Джеком-потрошителем. Но звезды ему, как какому-нибудь дипломированному психоаналитику, без особого сопротивления раскрывают свои тайны. С Вадимом ВЕРНИКОМ — сыном главного режиссера литдрамы Всесоюзного радио Эмиля Верника и братом популярного артиста Игоря Верника — под занавес сезона мы говорим о звездах театра (ушедшей эпохи и настоящих), беседы с которыми собраны в его первой книге — «Книге победителей».
Плисецкая предупредила, что ничего со своим лицом делать не будет
— Для меня интервью сродни психоанализу, но психоанализу позитивному, — говорит Вадим Верник. — Я убежден, что если ты человека, у которого берешь интервью, пытаешься спровоцировать, ударить исподтишка, он тут же закроется, причем с кулаками. А если ты к человеку расположен, то в таком случае гораздо больше можешь от него получить.
В этом смысле у меня был прекрасный опыт — Майя Михайловна Плисецкая… Мы знаем, как она «любила» главного балетмейстера Большого театра Юрия Григоровича. Я снимал про Плисецкую документальный фильм в финском городке Миккеле (это такая музыкальная мекка) — она там в 96-м году выступала с труппой Гедиминаса Таранды. Каждый день мы с ней писали по небольшому кусочку интервью — и вот о чем бы мы ни говорили, она постоянно возвращалась к Григоровичу. Что делал я? Молча сидел, выслушивал, ждал, когда она выскажется, и после паузы шел дальше. Я понимал, что негативная энергия ее заряжает. И еще понимал: если буду раскручивать ее на негатив, ухватившись за фамилию Григорович, мы далеко уйдем. Но не туда, куда я хочу. Ты, наверное, читала ее книгу «Я — Майя Плисецкая», где она пишет: «Я прожила большую жизнь и понимаю, что люди делятся на злых и добрых, и злых гораздо больше». И, естественно, в Миккеле на встречу с ней я ехал с предубеждением, понимая, какой у Плисецкой характер.
Кстати, когда я впервые увидел Майю Михайловну, то был поражен: какая же она маленькая, просто крохотного роста, но у нее красивейшие длинные руки и лебединая шея. Она меня сразу предупредила, что с 25 лет глуховата на одно ухо, прихрамывает на одну ногу, и ничего для съемки специально со своим лицом делать не будет. А у нее морщин было достаточно.
— Сколько же ей тогда было лет?
— 69–70. И вот наш первый съемочный день: как только включалась камера, у Плисецкой лицо тут же разглаживалось — ни одной морщинки, как будто жгутом его ктото стянул. И как только камера выключалась, все морщинки возвращались. Я никогда такого не видел — ни до, ни после.
«А это меня Сальвадор Дали нарисовал»
— Узнать закулисную, непарадную сторону жизни известных людей — по себе знаю — значит понять что-то про них совсем другое. Кто для тебя в этом смысле был открытием?
— Ну, Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, конечно. И открытием для меня стало прежде всего то, что называется «кто в доме хозяин».
Мы снимали Вишневскую и Мстислава Ростроповича в их парижской квартире. Галина Павловна была в тапочках, а это уже создавало особую домашнюю атмосферу… Кстати, в это время в Лионской опере по биографической книге Вишневской ставилась опера «Галина» польского композитора Ландовского, которого мало кто знал, но он был другом семьи. Я помчался в Лион. И вот представь себе картину: вхожу в зал Лионской оперы, в зале сидит Вишневская, на сцене декорация — колонны Большого театра, портрет Сталина, и певица-американка, со сломанной рукой и вся из себя пышнотелая, репетирует еще пока не великую Вишневскую. Идет сцена прослушивания Вишневской в оперную труппу Большого…
А после Лиона мы уже встретились в парижской квартире. Готовим съемку, выстраиваем камеру, свет, звук на Вишневскую. Вдруг заходит Ростропович: «Я хочу поприсутствовать». — «Не надо тебе здесь быть», — говорит ему Галина Павловна. «Ах так, тогда я буду первым, а ты иди отсюда». Вишневская совершенно безропотно вышла, и я понял, что в их отношениях совершенно другая система координат, о которой никто и не догадывается.
А в таинственном кабинете Ростроповича, куда он никого не пускает (но нас он пустил!), оказывается, был чуть ли не склад виолончелей и ноты, разбросанные по полу. И еще — графический рисунок. «А это что?» — спрашиваю его. «А, это меня Сальвадор Дали нарисовал», — сказал он на ходу. Я смотрю — рисунок потрясающий: голова Ростроповича перетекает в тело, а тело — это уже виолончель. И вот такой шедевр, представляешь, пылится на полу!!!
Потом я вошел во вкус и спросил: «Галина Павловна, я могу пообщаться с вашей домработницей?» — «Ты что?! Я ее боюсь, я даже к ней подходить не буду», — сказала Вишневская. Я подошел к домработнице, и та стала рассказывать — конечно, не на камеру, — как она ненавидит «этот Париж» и вообще хочет скорее уехать в свою деревню где-то в дальнем Подмосковье. Тогда-то я понял, какие в этом доме кипят шекспировские страсти.
«Я зашел к Раппопорт, закрыл на ключ изнутри и в лоб спросил…»
— Это были гиганты, мощные личности, но, увы, из прошлой эпохи. С нынешними звездными людьми, у которых капризные агенты, директора, заморочки и высокие ставки, тебе легче или сложнее работать?
— У меня со многими героями свои особые отношения, своя история. Например, Костя Хабенский: я его знаю с четвертого курса театрального института, когда он был совсем неизвестным, а мы уже тогда, что называется, зацепились языками на фестивале в Калининграде. Там он был с однокурсниками, среди них — Миша Пореченков и Миша Трухин; они привезли спектакль «Высоцкий». Позже Костя переехал в Москву, работал в «Сатириконе» некоторое время, и, надо сказать, не очень удачно. Он потом рассказывал, что когда ктото из его родственников пришел на «Трехгрошовую оперу», то после спектакля спросил: «Спектакль хороший. Но ты-то почему не вышел на сцену?» — хотя Костя там участвовал. Потом он вернулся в Питер и сыграл одну из самых значительных своих ролей — Калигулу в одноименном спектакле.
А Ксения Раппопорт… Я ее обожаю, хотел снять в своей передаче «Кто там…», но это было совершенно невозможно: она упорно отказывалась. И вот, во время съемки в Москве другого питерского актера, я набрался наглости, решительно зашел после спектакля к ней в гримерку, попросил всех выйти (я вообще-то мягкий, но когда надо, проявляю жесткость), закрыл дверь на ключ изнутри и в лоб спросил: «Ксения, почему вы так не хотите со мной общаться?» — «Я недавно видела вашу программу с Чулпан Хаматовой, — сказала она. — Вы вытаскиваете душу, пытаетесь раскрыть внутренний мир, а я про это не хочу говорить». Но все-таки мы договорились о сьемке, записали в Питере потрясающий разговор и даже погуляли по городу.
Возвращаюсь в Москву в полной эйфории, но звонит оператор Слава Гусев: «Не знаю, как тебе сказать… Короче, звук записался, а картинка — нет». Я молча положил трубку (а что тут скажешь?) и начал тихо умирать… Но, видимо, есть что-то где-то там наверху: через неделю оператор позвонил снова и сказал, что сам не понимает, каким образом, но картинку ему «вытащили».
— Ты со звездами гуляешь по Петербургу, со всеми на дружеской ноге. Тебе не кажется, что отсутствие дистанции чревато для тебя несвободой? Ведь друга легче попросить, чем журналиста: «Знаешь, Вадик, об этом не пиши. Политики и острых тем не касаемся». А есть такие, кто тебя не любит?
— Во-первых, я политики в своих интервью и не касаюсь. Для меня важен характер героя, его творческая позиция, а не политические взгляды. Да я, честно говоря, и не встречал актеров или режиссеров, кто активно хотел бы говорить об этом в нашем интервью. Ко всем своим героям я отношусь с уважением. А иначе, считаю, зачем тратить время на общение?
А во-вторых, насчет любви-нелюбви… Мне как-то не попадались те, кто выражал бы свою неприязнь ко мне. Хотя, возможно, такое и случалось, просто я этого не замечал и интуитивно минусы превращал в плюсы.
Если же кто-то в разговоре просит не касаться определенной темы — я ее обойду, но только в данную минуту, а чуть позже обязательно к ней вернусь. Если, конечно, мне это необходимо. И обязательно задам неприятный вопрос, но только в «приятной» упаковке. Как правило, это срабатывает. Я это делаю не для того, чтобы поставить человека в неловкое положение, а чтобы саму ситуацию прояснить, очистить ее от шелухи, слухов и сплетен.
«Я дал себе слово никогда не общаться с Игорем публично»
— Вадим, скажи честно: фамилия Верник тебе больше помогала или мешала?
— Фамилия особо не помогала, а вот помогла мне Наталья Александровна Дардыкина (старейший журналист «МК». — М.Р.). Когда я окончил театроведческий факультет ГИТИСа, не мог устроиться никуда на работу: мечтал о литчасти в театре, но все места во всех театрах были заняты. Позвонил в «Московский комсомолец», представился и спросил: «Нет ли у вас для меня задания?» — «Есть, и очень интересное. Мы собираемся сделать дискуссию о молодых актерах. Запишите интервью с Марком Захаровым». Я потом Наталью Александровну спрашивал: почему она мне, «чайнику» в журналистике, поручила такое сложное задание? «А мне твой голос понравился», — сказала она. И я, как человек, который не умел плавать, оказался в кипучей реке и поплыл. Спасибо Наталье Александровне! И самое первое мое интервью в «МК» было подписано как Вадим Верник, в то время как у всех остальных корреспондентов перед фамилией стоял только инициал с точкой.
— Ты — профессиональный собеседник, у тебя сотни интервью, и тем, кого ты записывал, я считаю, крупно повезло. Однако твой брат-двойняшка, актер Московского Художественного театра Игорь Верник, не избалован вниманием журналиста Вадима Верника…
— Однажды, работая в еженедельнике «Неделя», я взял интервью у Игоря. Он тогда уже играл в театре, много снимался, работал активно на телевидении, и главный редактор предложил мне сделать с Игорем такой братский разговор. Братья очень хорошо поговорили, но когда я показал Игорю текст, который уже хотел напечатать, он — категорически: «Я так не говорю, это не мой стиль». Хотя его слова я практически не правил: у Игоря хороший слог. В общем, в нашем споре чуть не дошло до рукоприкладства! Крик стоял на весь дом, хотя была уже ночь… С тех пор я дал себе слово никогда больше не общаться с Игорем публично. Но никогда не говори «никогда»: мы сейчас вместе ведем программу «2 ВЕРНИК 2» на канале «Культура», и я счастлив. Мы, конечно, разные по характеру, по темпераменту, но внутренне очень близки.
— Надеюсь, вы в детстве пользовались вашим сходством, как все близнецы, даже если они — разнояйцовые?
— В детстве нас не путали, потому что мы не похожи внешне. И родители всегда культивировали наше различие, нас никогда одинаково не одевали. К сожалению, у нас не получалось пользоваться тем, что мы братья. Мы учились в одном классе, и однажды я подошел к учительнице по истории и попросил ее поставить мне в аттестат «пятерку» Игоря, а ему — мою «четверку». Мотивировал тем, что мне при поступлении в ГИТИС на театроведческий это важнее, чем брату, который собирался поступать на актерский. Но учительница посмотрела на меня таким выразительным взглядом, что я все понял без слов.
Кстати, из-за Игоря мое поступление в ГИТИС оказалось под угрозой. Как мне сказали позже, один уважаемый педагог был категорически против. «Какой-то несерьезный у нас абитуриент Верник, — поделился он своими опасениями с коллегами. — Он никак не может определиться, чего ему хочется: то на актерский поступает, то на театроведческий…» К счастью, кто-то знающий из приемной комиссии объяснил ему, что вообще-то это два брата Верника, и у каждого из них свои интересы.
Марина РАЙКИНА.