ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ: «САМОЕ СТРАШНОЕ НЕ ЭПИДЕМИЯ, А БЕЗУМИЕ ВЛАСТЕИ»
Писательн ица рассказал а отравме человечес тва передлицом пандемии
Катастрофичность современного мира, одолеваемого коронавирусом, удивительным образом рифмуется с рассказами Людмилы Петрушевской. Гротескность ее прозы — лишь фон для демонстрации глубокой человеческой разобщенности, как, например, в рассказах «Гигиена» и «Новые Робинзоны» (1977 г.) или наступающего апокалипсиса в новом рассказе «Алло» (2019). Писательница, драматург, художник Петрушевская рассказала нам о мистических совпадениях, самых страшных сценариях будущего и трагедиях прошлого, которые никогда не стоит забывать.
— Ваш рассказ «Алло», который был написан еще в октябре прошлого года, поражает своим пророческим пафосом. Для писателя вообще характерно чувство надвигающейся катастрофы?
— Я в свое время — 43 года назад — написала рассказ «Гигиена» об эпидемии в городе, который оцепили войска. Сейчас его все кинулись читать. Все дело в том, что сорок три года назад у меня были какие-то очень странные и мистические предчувствия. В январе 1977 года мы с детьми — маленьким Федей, который тогда еще в коляске был, и старшим Кирюшей — пошли гулять. Зима стояла очень тяжелая и ледяная. Просто Арктика! Холод собачий. Нам навстречу, близко к тротуару, выехал грузовик — посыпать песком обледеневшие тротуары, и из него прямо на нас сыпался песок, но песок этот тоже уже слипся и превратился в ледышки, которые грохотали по асфальту. Это так страшно, когда приближается к тебе и твоим детям смерть. И спрятаться негде. Бомбардировка, как в войну. Даже если ляжешь, спасения нет. Я остановилась, пригнула Кирюшу за коляску и накрыла детей собой, как курица цыплят, но в нас мало попало. Видимо, грузовик увидел мать с детьми и свернул подальше от тротуара. Когда я вернулась домой и уложила детей спать, ночью начала писать рассказ под названием «Гигиена». О том, как город, куда пришла страшная эпидемия, оцепляют войска, выход закрыт. Люди грабят магазины, бьют стекла. А у нас теперь посты на дорогах. Вы знаете это? Теперь нельзя из района в район переехать, и из Москвы нельзя выехать, задерживают даже дачников. В «Гигиене» я рассказываю об одной семье, которая дико боится голода, людей начинают грабить, убивать, бьют витрины. Думаю, нам еще это предстоит. Да, уже в Москве у супермаркетов начали вырывать из рук сумки с продуктами…
— В «Гигиене» еще поразительно точно показано сумасшествие людей в закрытом пространстве. Тоже схожая с сегодняшним днем история?
— Да, и представляете себе, в рассказе девочку, которую считали заразной, вместе с кошкой загнали в комнату и забили дверь гвоздями, но пробили топором отверстие, и туда кидали ей еду, какие-то куски, и опускали воду в банке, которая проливалась. Девочка чудом выжила, как всякий праведник. Так вот, вскоре после публикации «Гигиены» в 1988 году — там же, в журнале «Огонек», — появилась заметка о пятилетней девочке, которая жила в детском доме в провинции, она тяжело заболела, и ей надо было сделать операцию на почках. Ее повезли в больницу, и медсестры заразили там ее СПИДом. Ребенка забрали в московский антиспидовый медицинский центр, продержали там несколько месяцев, тогда никаких лекарств не было. Затем с огромными предосторожностями ее отвезли обратно в детский дом, а детский дом с такими же предосторожностями отдал ее в больницу. Там девочку заперли в какое-то техническое помещение и проделали в двери дыру. Бросали ей куски — не тарелки же тратить. Может быть, банки с водой спускали, не представляю себе. На веревочках? Абсолютно как в моем рассказе. Где-то месяца два спустя за девочкой приехали люди из антиспидового центра и, увидев это все, забрали ее обратно в Москву. Она была уже истощена до предела, боялась света, разучилась говорить и плакать. Ее удочерила семья молодых врачей. Они сменили квартиру, чтобы соседи ничего не заподозрили, потому что, если бы они узнали, что в одном с ними доме живет ребенок со СПИДом, они бы эту семью сожгли. Такая была паника, та же самая эпидемия, как сейчас. Я заплакала, читая этот очерк, я до сих пор благословляю этих молодых ребят, взявших в дом опасно больного (считалось, что заразного) и истощенного ребенка, потому что девочка спаслась — повторилось то, что было у меня в рассказе.
— У вас есть объяснение, отчего ваши, на первый взгляд фантастические, рассказы находят подтверждение в реальности?
— Я не хочу сказать, что я предсказательница, но Россия — это такая страна, где могут осуществиться самые жуткие из твоих фантазий. Самое страшное не эпидемия, а безумие властей. Сколько расстрелянных и погибших. У меня в семье трое расстрелянных в 1937 году, а прадедушку, старого большевика Илью Сергеевича Вегера, бросили под машину, ему было 84 года. Бабушка спаслась только тем, что пошла к психиатру, а женщина она была выдающаяся, работала с сестрой Ленина в Кремле, делала советскую энциклопедию, знала наизусть «Войну и мир», «Мертвые души» и «Портрет» Гоголя. Она пошла к доктору и говорит: «Что-то странное. Ночами мне чудится машина, которая останавливается возле дома, и люди идут к моей двери, но не стучат». Умный доктор сказал: «Оставайтесь-ка вы у нас» — и ей поставили диагноз шизофрения. А в лагерь, вообразите себе, с шизофренией не брали.
Кстати, в детстве я зимами лежала у бабушки под боком (голодающие ведь лежат), и она мне рассказывала и «Мертвые души», и «Портрет» Гоголя. В «Мертвые души» она вставляла описание борща со шкварками, кстати… А я запомнила «Портрет» и летом ходила рассказывала его по дворам, просила кусочек хлеба. И я недавно написала свой портрет на листе по копоти, он оказался чемто похожим на портрет Гоголя в профиль. Я
назвала этот автопортрет «Дочь Гоголя». И только год спустя я обнаружила, что за моим носом в глубине рисунка виднеется другой нос, какойто размытый большой угол, след копоти…
— Вы ведь еще пережили страшные годы эвакуации. Сегодня многие политические лидеры, даже королева Великобритании, говоря о коронавирусе, вспоминают Вторую мировую войну. Это вообще сопоставимые вещи?
— Вы знаете, нет. Сейчас, как ни странно, пока первый период пандемии, люди добры друг к другу и помогают. Во время войны и после нее был голод, и не помогали. Каждый был за себя. В эвакуации я просила милостыню. Я была маленьким ребенком, который протягивал прохожим руку ложечкой… С пяти до девяти лет голодала, с 1943-го до 1947 года. Мы еще были враги народа, жили в Куйбышеве. Тогда это была запасная столица. Мы жили с бабушкой и с тетей, и я маленькая. Мы жили в квартире богатых людей, и знаете, чем мы спасались? Их помойкой. На ночь меня посылали на кухню, все это мы ссыпали на газету. Ах, боже мой! Бабушка доставала какие-то черные капустные листья, шелуху от картошки, тогда ее не чистили, как сейчас, а скоблили, и эта скоблянка шла тоже в воду, в суп на примусе, какие-то селедочные кости глодали. Так и остались живы.
— Преодолев такие испытания, как вы смотрите на вызов, с которым сегодня столкнулось человечество?
— Это огромная психическая травма для каждой нации. Для немцев, для французов, для американцев. Особенно для китайцев, потому что их по всему миру проклинают, а это достойная и древняя культура. Нельзя никого проклинать, никто не виноват. Мы не знаем, откуда совершенно безобидные мышки сотворили такой страшный урон для всего человечества, и не послано ли это нам кем-то злобным. Я верю в мистические совпадения и в то, что наша жизнь тоже мистическая. Мы перестали верить в Господа Бога. Государство послало нашего Гундяева полить святой водой асфальт из машины. А я все время вспоминаю человека, польского писателя, врача Януша Корчака, который со своим детским домом, со своими воспитанниками ушел в концлагерь, в Освенцим, а там в газовую камеру (его не собирались казнить, но он воспротивился немцам) — и погиб вместе с детьми, обнимая их. Если знаешь, что есть Господь, то надо знать, что есть и темная сила, и всячески от нее отказываться. От Господа идет все светлое, что есть в нашей жизни: помощь, великое искусство, но сейчас, похоже, правит черная сила. Все, что сегодня происходит, напоминает бал Сатаны — и чем дальше, тем хуже. Но мы будем верить в лучшее. — Считается, что затворничество — естественное состояние писателя. В этом смысле как вы себя чувствуете, находясь в самоизоляции?
— Вы правы, я-то раньше из дома выходила только на выступления и каждый день гуляла по нескольку километров. Сейчас это все для меня закрыто. Впрочем, в квартире велосипед на балконе, несколько хороших тренажеров, занимаюсь гимнастикой, но настроение уже давно, с осени, подавленное. Поэтому такой рассказ «Алло» получился. Мне позвонило будущее. Реально — позвонили и заказали рассказ о том, что будет через 30 лет. Я в октябре стала его писать, изумилась, что выходит у меня из-под руки, позвонила и отказалась. Но то, что уже начато, свербит в душе, и в ноябре я закончила этот рассказ. Отправила редакторам. И мне сказали, что это слишком страшно. Публиковать не смогут. А вскоре все это же самое и началось в мире. И у нас. Но я написала о том, что произойдет после всего и какой нам предстоит путь. Не дай бог. Это было предупреждение.
— С каким жанром, по-вашему, можно сравнить современную действительность: трагедия, комедия, трагифарс?
— Это сериал, типа «Улиц разбитых фонарей», точнее, его нулевые серии, пока еще не осуществленные в действительности, потому что настоящие «Улицы разбитых фонарей» начнутся где-то через месяц, когда люди начнут голодать. Вот чего больше всего я боюсь. Денег-то нет. Закрыты все частные предприятия. Каждая деятельность закончилась. Сейчас вся надежда на Интернет, но долго ли он продлится? Начнутся криминальные разборки в верхах. То, как поступил Китай, закрыв своим гражданам для зарубежного контакта Интернет, может произойти и у нас. Дай бог, чтобы не закрыли между своими, потому что для многих людей это единственная сфера общения, когда они сидят дома. Так бы все сошли с ума. Началось бы коллективное помешательство, и люди бы уже не стали сидеть дома, а вышли бы на огромные демонстрации, отчаянные и безнадежные.
— Вы часто экспериментируете с языком. Цикл сказок «Пуськи бятые» практически полностью состоит из новых слов. Сегодня можно говорить о новом языке, который рождается вместе с пандемией?
— Язык, по моему мнению, живое существо. Есть ноосфера — это то, что концентрирует в себе все мысли, все слова, все изобретения, все находки, самое употребляемое и самое значительное. «Ноосфера» по Вернадскому — это область разума, независимая от реальности. Над нами существует духовный мир, в котором копится все, и из него мы черпаем очень многое: решение задач, искусство, а я вообще считаю, что язык — это Бог. Наш живой язык берет от нас слова и бережет их. Он теряет очень много, как мы теряем очень много в русском языке. Но каждый раз, когда я пишу, я знаю, что Он мне диктует.
И это не самонадеянность. Многие люди знают об этом. Многим является новая информация, самый яркий пример — это полученная Менделеевым во сне таблица химических элементов. Поэтам приходят стихи. Математикам — решение проблемы какогото Гилберта. Анекдоты, такие частые раньше, приходили ниоткуда в головы людей. Сейчас идет время подавленности. И все освобождаются от нее, пишут в соцсетях. Единственная возможность обменяться мыслями, освободиться с помощью смеха от страхов, демонстрация пришедших на ум стихов, исторических исследований, песенок, всего нарисованного и снятого на телефон, клипов и симфоний.
Следующим актом властей — той же Думы — может стать запрет на Интернет. Он им-то зачем? В их охраняемых с собаками и автоматами дачных комплексах с запасами, бассейнами, кинотеатрами, кортами, обслугой, банковскими счетами и парком автомобилей. И с детьми за бугром. И с постоянным страхом. А, нет: а как тогда им играть с соседями в танчики? Несколько лет назад мне пришел в голову стишок (я не виновата, пришел и все). Он опубликован в книге «Про нашу прикольную жизнь. Сти-хи-хи»:
Насекомые жужжат что хотят,
Без смысла и не подумав.
Когда саранча одна, она не вредна, Но у нас есть Дума.